Выбери любимый жанр

Петербургские трущобы. Том 2 - Крестовский Всеволод Владимирович - Страница 88

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

На другой день, в начале пятого часа, Вересов, запыхавшись, вбежал в свою квартиру, где уж в это время ожидал его Хлебонасущенский.

– Везите меня к княгине! – сказал он здороваясь.

– Как?.. Куда?.. К княгине? – повторил Полиевкт, озадаченный внезапностью такого предложения.

– Ну, да, да! К княгине!.. Мне надо ее видеть… Она очень больна? Скажите, не скрывайте от меня, очень больна?.. Да?..

Тот не без заметного удивления поглядел на молодого человека, видя в нем такое сильное волнение, но не понимая причины.

– Да, она больна, – проговорил он с расстановкой, наблюдая его. – Теперь ей несколько лучше, но… все еще больна… расстроена… лежит. Ведь это страшно убило ее!

– Ну, так едем!.. Едем сию же минуту! – торопил его Вересов.

– Но позвольте, как же это?.. Не предупредивши…

– О, боже мой, что там предупреждать еще!.. Предупредите, как приедем! Но только скорей! Бога ради скорее! Говорю вам, мне необходимо видеть ее!

Полиевкт раздумывал с минутку, в течение которой Вересов, бледный и взволнованный до нервической дрожи, нетерпеливо шагал по комнате.

– Ну, что же наконец! – досадливо остановился он перед Хлебонасущенским.

– Пожалуй, едемте! – согласился тот со вздохом, пожав своими плечиками.

Приехали. Полиевкт Харлампиевич побежал предупредить Татьяну Львовну, а Вересов остался ждать в одной из блестящих гостиных княжеского дома, где ослепительно ошибло его взоры невиданное еще им доселе изящество и богатство роскошной обстановки.

«Боже мой, а я-то принимаю ее у себя в этой грязной берлоге! – подумал он, невольно вспомнив гнилую квартирушку своего отца! – И неужели же все это великолепие – один призрак, голое ничто, которое покойник мог в минуту развеять этой пачкой бумажек!»

На половине Татьяны Львовны меж тем поднялась некоторая суета, которая, однако, не могла достигнуть ни до взора, ни до слуха ее побочного сына. Хлебонасущенский наскоро передал ей, что привез кредитора, который настойчиво требовал видеть ее лично и расспрашивал, очень ли она нездорова. Поэтому уж, значит, надо оправдать его слова и казаться больной. Княгиню очень встревожил этот внезапный приезд сына, заставлявший ожидать чего-то особенного, необыкновенного, и, конечно, вызвал известную степень нервного потрясения и волнения, что было в сущности даже весьма кстати в данную минуту. Быстро удалилась она в свой будуар, распорядилась спустить сторы, дабы устроить в комнате синеватый полусвет, который имел свойство придавать лицу оттенок интересной бледности, и, наконец, поспешила, вместо снятого платья, накинуть на себя легкую блузу и легла на диван, окруженная прошивными батистовыми подушками.

– Ах, боже мой, чуть было не забыла! Чепчик, чепчик ночной подай мне скорее! Да поставь на столик лавровишневые капли и баночку спирту! Да скорее ты, говорю тебе, – нетерпеливо понукала и торопила она свою камеристку.

– Ну, теперь, кажется, все уж готово. Поди, пускай там скажут управляющему, что он может войти! – распорядилась напоследок Татьяна Львовна, вполне уже приготовленная к надлежащему свиданию с сыном.

– Извините, но… я желал бы остаться один с ее сиятельством, – обернулся Вересов на Хлебонасущенского в дверях будуара.

Тот хотел было следовать непосредственно за ним и в самый будуар, чтобы быть свидетелем интересного свидания, но, встретя в упор такое заявление, сделанное вслух при самой княгине, «Лисий хвост» только слегка поперхнулся и поневоле осадил назад.

Вересов плотно припер за собою дверь и, прямо из светлой комнаты вступя в будуар, где таинственно царил синеватый полусумрак, не мог еще разглядеть с первого взгляду, где его мать.

– Я здесь… – подала слабый голос княгиня, видя затруднение вошедшего.

– Матушка!.. Бога ради… Прости!.. Простите меня! – воскликнул он, кидаясь в ее сторону.

Та сделала усилие, чтобы приподняться на подушках, и еще слабее, печальным тоном промолвила:

– В чем?.. За что?..

– Я виноват… я скрыл… это дело… Господи! Что за адское положение! – без связи бормотал взволнованный Вересов, то судорожно сжимая протянутую ему руку, то приникая к ней губами и заглядывая тревожным взором в лицо матери.

– Матушка!.. Милая, добрая моя!.. Вы больны, вы убиты… Это я, я один виноват во всем!.. Боже мой!..

– Зачем ты скрыл от меня?.. Зачем ты не сказал мне прямо?

– Да! Я сделал мерзость!.. Подлую мерзость! Но… у меня – клянусь вам! – сил не хватило высказать.

– Подлую мерзость? – с грустным вздохом отрицательно покачала головой княгиня: – Нет, мой друг, тут подлого ничего нет, ты исполняешь только данную клятву.

– Я не исполню такую клятву! – с жаром воскликнул Вересов. – Я много думал теперь об этом – я был обманут!.. Я не подозревал, против кого вынуждена у меня эта клятва! Я не исполню ее!

Татьяна Львовна поглядела на него долгим и пристальным взглядом.

– Нет, я не хочу этого, – печально молвила она, – чтобы ты потом всю жизнь из-за меня переносил терзания совести… Нет, мой друг! Делай уж то, что тебе было завещано! Но… только не губи нас разом! Вот о чем я бы стала умолять тебя. Мы тебе все отдадим частями… Я уже распорядилась, собрала все свои лучшие вещи… Я продам все, все! Я заплачу – только не доводи нас до этого позорного скандала… до описи. – Бога ради!.. Это моя единственная просьба! Мы все равно и потом останемся почти нищими, когда этот долг будет уплачен… Цель покойника все равно ведь будет достигнута… Но не с позором!.. Не с позором, умоляю тебя! Сделай это ради… ради матери твоей!

И княгиня заключила слезами свою странную тираду.

– О, да не мучь же ты меня!.. Ведь это хуже всякой пытки, наконец! – воскликнул Вересов, вскочив со своего места. – Я не хочу вам зла! Я никого не хочу делать несчастным – пусть уж лучше один буду мучиться, а не другие… не мать моя!.. Иску больше нет никакого. Вот все векселя, какие только были у моего отца! Вот они!

И, вынув из кармана полновесную пачку, он, с лихорадочной энергией величайшего волнения, надорвал ее наполовину и бросил на маленький столик княгини.

Та даже вскрикнула от неожиданности и сильного изумления. Она, несмотря на свои надежды, все ж таки не ожидала на этот раз окончания столь полного и столь быстрого.

– Что ты сделал!.. Что ты сделал, несчастный ты мой! – воскликнула она, хватая его за руки. – Зачем?!. Разве я тебе об этом говорила!..

– Не вы, а совесть… любовь моя… сердце мое – вот что мне говорило! – порывисто и трудно дыша, глухо прошептал Вересов, закрыв лицо руками.

Княгиня заплакала, и на этот раз, кажись, уже искренно. Этим мгновеньем на нее опять нашло мимолетное непосредственное чувство матери, сказалась женская душа. Прильнув к голове сына и положив ее на свою грудь, она плакала и долго-долго целовала ее, ласкаючи.

– Ваня! Милый мой! Дитя мое! Ведь ты будешь потом, может быть, раскаиваться, – любовно шептала она ему. – Ведь это один только порыв, честный, великодушный, благородный порыв, но… я боюсь за тебя!

– В чем? – решительно поднял он голову. – В том, что я дал клятву?.. Ну, пусть буду проклят… лишь бы ты не страдала… Матушка! Люби меня! Люби меня! Ведь у меня никого, никого больше нет в целом свете… Люби меня – и мне больше ничего не надо!.. Не покинь меня! Родная моя!

Княгиня с некоторой торжественностью положила руку на его голову.

– Если тебя проклял твой безумный, помешанный отец, – сказала она твердым, но, в затаенно глубокой сущности своей, искусно аффектированным голосом, – то мать благословляет тебя!.. Пусть это благословение снимет его проклятие!.. Ведь он, говорю тебе, он страшно, страшно заблуждался всю жизнь свою!.. Прости его бог за это!

Такой оборот дела благотворно подействовал на Вересова: он почувствовал, как на душе его стало легче, светлей и шире, словно бы груз тяжелый скатился с него в это мгновенье.

Несколько времени сидел он еще у матери, которая обещала быть у него, как только в состоянии будет выехать (кататься – она могла бы, в сущности, выехать хоть сию минуту), и затем удалился под обаянием того же мирного успокоенного чувства.