Далекий мой, единственный... [ «Не могу тебя забыть»] - Алюшина Татьяна Александровна - Страница 17

• Предыдущая
• 17/57
• Следующая

– Юлечка, может, тебе не надо ехать?

– Не переживайте, родители! – весело ответила Юлька. – Все мои глупые влюбленности в Илью в прошлом! Вы оказались правы, это было детство!

Папа переглянулся с мамой и спросил:

– Ты уверена, Рыжик? Может, поосторожничаем?

– Ерунда! – отмела их сомнения Юлька. – Честное слово, все прошло!

Решение, принятое в вынужденно проведенный в постели похмельный день, Юлька воплощала в жизнь со всей страстностью.

«Он только мой друг! Только друг, и больше никто! – повторяла она, как заклинание, целый месяц, а для большей убедительности добавляла: – И не самый близкий друг, теперь не самый!»

Расковы опоздали и подъехали к роддому в такси, когда Лена с ребенком, окруженная родными и друзьями, стояла на крыльце. Новорожденного передали Илье, а молодую маму завалили букетами цветов, кто-то тут же открыл шампанское, все смеялись, радовались, бестолково рассаживались в машины. Юлька энергично протолкалась в центр, смеясь, поздравила и расцеловала Илью и Лену и вручила ей огромную связку гелиевых воздушных шариков.

Праздник должен быть праздником! Поэтому и шарики, решила Юлька. Все встречавшие заталкивали их в машины, но они норовили ускользнуть, вызывая взрывы смеха, когда кто-то кидался ловить непослушный разноцветный шарик, быстро улетавший в небо.

Так же бестолково, шумно, суетясь, гости выбирались из машин, приехав к дому Адориных. В этой радостной суете Юльке, первой выпорхнувшей из машины, сунули в руки ребенка, упакованного в одеяльце, перевязанное голубой лентой.

Юлька замерла, перепугавшись, что что-то не то сделает, но сразу успокоилась, приподняла край одеяльца и посмотрела на малыша.

Он спокойно лежал, не спал и… улыбался! Представляете?! Это маленькое чудо, пяти дней от роду, улыбалось!

У Юльки что-то тоненько зазвенело внутри, и навернулись слезы восторга! Она полюбила Тимошку сразу, с ходу, как только взглянула в его личико и увидела эту улыбку!

Прекрасный, самый важный и чудесный человечек на земле!

Очень осторожно прижав его к себе, Юлька внесла Тимошку в квартиру и уложила на кровать, не слыша и не замечая суеты вокруг.

Ее оттеснили от кровати, развернули одеяльце на ребенке, родные и друзья столпились вокруг малыша, ахая и охая от восторга. Она стояла в стороне и боялась расплескать полученное сокровище: ощущение прекрасного, нежного и радостного, вошедшего в ее жизнь.

В метро, когда Расковы возвращались домой, Юлька притихла и думала: «Справилась! И вела себя как нужно – только друг! Приняла участие в празднике, поздравила, дружески расцеловала, и все!»

От этой бравады ей стало тоскливо.

«И полюбила этого маленького человечка! Сразу! Как и его папашу когда-то! И ни черта я его не разлюбила! И не разлюблю, хоть всю жизнь буду повторять, что он мне только друг! Теперь стало еще хуже!»

Она не плакала. А зачем? Слезы ей не помогут, выплакать то, что болит, невозможно, как и изгнать из себя безнадежную любовь. Значит, надо привыкать с этим жить.

Для бескомпромиссной и деятельной Юльки жизнь с проблемой внутри, у которой нет решения, – как смертельный, расстрельный приговор. Как пишут в милицейских протоколах: «Умер от ран, несовместимых с жизнью». Вот и у нее появилась такая рана.

Несовместимая.

Но жить все-таки приходилось.

И, приняв новое «важное» решение – не думать об этом, не чувствовать, не вспоминать (болит, ну и пусть себе болит), – Юлька жила дальше, занятая насущными проблемами: окончанием школы и поступлением в институт.

При поступлении не обошлось без приключений.

Юлька решила поступать в Суриковский. Собственно, ни у кого и сомнений не было куда – естественно, она станет художницей, ну не программистом же!

Художественную школу Юлька окончила с отличием, в десятом классе увлеклась дизайном интерьеров, ходила в студию дизайна и твердо знала, чем хочет заниматься в жизни.

Вот в таком замечательном, утверждающем настроении она пришла подавать документы в институт. В поисках приемной комиссии Юлька остановила какого-то молодого человека и спросила с серьезным лицом:

– Где у вас тут на художников принимают? На этих, Серовых да Репиных?

– А здеся! – в тон ей ответил мужчина.

– Понятненько! Значится, отсюдова Церетели выходят!

– Ну, кому как повезет! Говорят, для этого талант нужен, – съязвил незнакомец.

– Ой, да ладно! – отмахнулась Юлька, «кося» под простоту. – Тут мазнул, там слепил чегой-то, вот тебе и талант!

– Может, вам в другой институт надо, барышня? Боюсь, что «мазнул» и «слепил» здесь, как говорится, «не канают»?

– Не-а! – не согласилась Юлька.

Она достала из сумки яблоко, внимательно его рассмотрела и пояснила тоном капризной дурочки:

– В художники хочу! – и смачно откусила от яблока.

– Да уж! – удрученно вздохнул молодой человек и указал рукой направление. – Приемная комиссия там.

– Премного благодарна! – не вышла из образа Юлька.

Незнакомый молодой человек оказался преподавателем, принимавшим у нее экзамен по рисунку. Когда он увидел Юльку, входившую в аудиторию вместе с остальными абитуриентами, то схватился за сердце.

– Барышня! – возроптал экзаменатор. – Может, вы пробовать не будете? Зачем терять время, мое и свое? Шли бы в педагогический!

– Нет! – решительно ответила Юлька. – Пробовать я буду!

И сдала экзамен на «пять»!

И понеслась ее студенческая жизнь среди оторванных бесшабашных художников. При Юлькиной неординарной внешности, организаторских способностях, неиссякаемой энергии, юморе и жизнерадостности она сразу оказалась в центре внимания своего курса, а скоро и всего института.

Юлькина неуемность, умение заразить окружающих собственными идеями и их исполнением и огромное желание быть занятой так, чтобы и намек на мысли об Илье не прошелестел в головушке, напоминая о хронической внутренней боли, вызывали новые задумки и втягивали ее в разные проделки.

Вспомнив свои детские постановки, заразив идеей массу народа, она воплотила в жизнь такой новогодний концерт, что пришлось его показывать много раз. Разговоры о потрясном концерте, который подготовили первокурсники, гремели по всему институту, приходил смотреть ректор, сидел в первом ряду и смеялся громче остальных.

Она принимала участие во всех бомондовских институтских тусовках, а как-то предоставила свое тело для бодиарта двум старшекурсницам, которых пригласили для этого на крутую вечеринку модельеров. Юльку там много раз фотографировали в разрисованном виде. Две ее фотографии попали в один из глянцевых журналов, где печатался обзор этой вечеринки, сопровождаемый снимками.

Журнал Юлька торжественно продемонстрировала родителям, чем довела любимого папу до предынфарктного состояния.

– Дочь! – возроптал отец. – Ты совсем с ума сошла! Ты же голая!

– Не голая, – смеялась Юлька, – на мне краска! Много краски!

– А мне нравится, – заступилась мама. – По-моему, красиво получилось, и трусики на ней есть.

– Красиво?! – возмутился папа. – На всю страну голой грудью протрясла!

– Да ладно, па! Классно же получилось! – не испугалась отцовского гнева Юлька. – Ну, признайся!

– Красиво, я не спорю, – нехотя согласился он. – Но видеть на фотографиях голую дочь – это выше моих сил!

– Не журись, отец! – хохотала Юлька. – Видеть красиво разрисованную голую дочь совсем не стыдно! Тем более за слоем краски груди почти не видно!

Юлька «зависала» в студенческой общаге, принимая участие в спорах, сопровождаемых спиртным (ну, без него никак, тем более в студенческих общагах), песнями под гитару, рисованием «на спор», кто быстрее и талантливее, и всеми попутными развлечениями.

Однако Юля Раскова ни в кого не влюблялась, избегала поцелуев и любых намеков на интим. И никогда ни с кем не спала, несмотря на всю бесшабашную разудалость художественной среды, помноженную на студенческое отсутствие комплексов.

С ней заигрывали, приставали, намекали и говорили открытым текстом, всячески пытались затянуть в постель, но Юлька вела себя грамотно: не напивалась, ни с кем из юношей не оставалась наедине и не попалась ни на одну «подставу».

• Предыдущая
• 17/57
• Следующая