Кривой домишко - Кристи Агата - Страница 5

• Предыдущая
• 5/41
• Следующая

Но замысел архитектора я уловил. Я видел перед собой воплощенное представление выбившегося из низов зажиточного грека о чем-то английском. Сооружение призвано было являть собой дом истинного англичанина — но при этом не уступало по размерам хорошему средневековому замку! Интересно, что думала об этом семейном гнездышке первая миссис Леонидис? Вряд ли кто-нибудь советовался с ней и обсуждал проект здания. Скорей всего, экзотический супруг приготовил для нее маленький сюрприз.

Интересно, содрогнулась она при виде этого монстра — или улыбнулась?

Но так или иначе, чета Леонидисов жила здесь счастливо.

— Немножко чересчур, да? — сказал инспектор Тавернер. — Конечно, старый джентльмен постарался вовсю. Практически это три отдельных дома под одной крышей — со своими кухнями и прочим. Внутри все отделано по высшему разряду.

В дверях дома появилась София. Она была без шляпы, в зеленой блузке и юбке из твида.

При виде меня девушка стала как вкопанная:

— Ты?!

— София, — торопливо сказал я. — Мне нужно поговорить с тобой. Где это можно сделать?

На какое-то мгновение мне показалось, что София откажется разговаривать со мной, но потом она повернулась со словами:

— Сюда, пожалуйста.

Мы пересекли небольшую лужайку. Отсюда открывался прекрасный вид на поле для игры в гольф; за ним поднимался поросший редкими елями холм, а дальше простирались туманные луга.

София провела меня в садик с каменными декоративными горками, и мы уселись на страшно неудобную, грубо сработанную деревянную скамью.

— Итак? — Голос девушки не предвещал ничего хорошего.

Я доложил ей все, что имел доложить.

София слушала очень внимательно. По ее лицу нельзя было догадаться, о чем она думает, но, когда наконец я умолк, девушка глубоко вздохнула.

— Твой отец — очень умный человек.

— У Старика есть свои достоинства. Сам я лично нахожу эту идею недостойной, но…

— О нет, — прервала меня София. — Это вовсе не недостойная идея. Это единственная тактика, которая может привести к реальным результатам. Твой отец, Чарлз, безошибочно угадал мои мысли. Он понял меня лучше, чем ты. Неожиданно она ударила кулаком одной руки о ладонь другой. Это был почти жест отчаяния.

— Я должна знать правду. Я должна знать.

— Из-за нас? Но, дорогая…

— Не только из-за нас, Чарлз. Я должна знать правду ради собственного спокойствия. Понимаешь… Вчера я тебе не сказала… Но дело в том, что я боюсь.

— Боишься?

— Да! Боюсь, боюсь, боюсь! Полиция, и твой отец, и ты, и все вокруг полагают, что это сделала Бренда.

— Просто вероятность этого…

— О да, вероятность велика. Да. Но когда я говорю: «Вероятно, это сделала Бренда», — я полностью отдаю себе отчет в том, что это всего лишь желаемое. Потому что, видишь ли, в действительности я так не думаю.

— Ты так не думаешь? — медленно переспросил я.

— Не знаю. Ты имел возможность посмотреть на это дело со стороны, как я и хотела. Теперь выслушай меня. Я просто-напросто не верю, что Бренда на такое способна. Мне кажется, она не из тех, кто станет подвергать себя какой-либо опасности. Она слишком заботится о своем покое.

— А как насчет этого молодого человека? Лоуренса Брауна?

— Лоуренс — заячья душа. У него не хватило бы смелости на подобный поступок.

— Как знать.

— Да, мы ничего не можем знать наверняка. То есть люди могут поступать иногда самым неожиданным образом. И зачастую сложившееся о человеке представление оказывается совершенно неверным… Но все-таки Бренда… — София покачала головой. — Она всегда вела себя в полном соответствии со своим характером. Это тот тип женщин, который я называю гаремным. Любит праздно сидеть у окна и есть конфеты, любит красивую одежду и драгоценности, читает дешевые романы и ходит в кино. И — странно даже говорить такое, когда речь идет о восьмидесятилетнем старике, — Бренда побаивалась дедушку. В нем была какая-то сила, понимаешь? Рядом с ним любая женщина могла почувствовать себя…

Королевой, фавориткой султана! Думаю, дедушка заставил Бренду ощутить себя пленительной романтической героиней. Он всю жизнь знал, как вести себя с женщинами — а ведь это искусство, которое с годами только совершенствуется.

Я отвлекся от размышлений о Бренде и вернулся к взволновавшей меня фразе Софии.

— Почему ты сказала, что боишься?

София легко задрожала и стиснула руки.

— Потому что боюсь, — тихо произнесла она. — И очень важно, чтобы ты понял это. Видишь ли, мы чрезвычайно странная семья… Все мы в чем-то жестоки… Причем каждый — по-своему. Вот что страшно.

Очевидно, не уловив на моем лице понимания, София с чувством продолжала:

— Попробую объяснить, что я имею в виду. Возьмем, к примеру, дедушку. Однажды, рассказывая о своей юности в Смирне, он вскользь упомянул, что зарезал двух человек. В рассказе фигурировал какой-то скандал, смертельное оскорбление… Подробностей дедушка сам не помнил — но для него это убийство казалось чем-то совершенно естественным. И ведь он действительно почти напрочь забыл обстоятельства случившегося. Но здесь, в Англии, просто дико слышать, как о таких вещах упоминают вскользь, к слову.

Я кивнул.

— Это один вид семейной жестокости, — продолжала София. — Потом еще моя бабушка. Я ее едва помню, но очень много слышала о ней. Думаю, и ей была свойственна жестокость, происходящая от полного отсутствия воображения. Все ее предки и родственники — это деревенские охотники да прямолинейные отставные генералы. Честные до мозга костей, высокомерные и смело берущие на себя ответственность в вопросах жизни и смерти.

— По-моему, твои рассуждения притянуты за уши.

— Возможно. Но люди такого типа всегда внушали мне страх. Они высоконравственны и принципиальны — и в этом их жестокость. Потом моя мать. Она актриса… И очень мила. Но у нее совершенно нет чувства меры. Она из тех бессознательных эгоистов, которые способны оценивать реальность лишь с точки зрения собственной выгоды. Иногда это становится жутковатым. Затем Клеменси, жена дяди Роджера. Она занимается какими-то важными научными изысканиями и тоже жестока — своей объективностью и бесстрастностью. Дядя Роджер, наоборот, добрейший, милейший человек — но он страшно вспыльчив, легко выходит из себя и тогда уже сам не сознает, что делает. А мой отец…

София надолго замолчала.

— Отец, — медленно повторила она, — человек сдержанный. Даже чересчур сдержанный. Никогда не знаешь, о чем он думает в настоящий момент: никогда не обнаруживает никаких чувств. Вероятно, это бессознательная защита против чрезмерно эмоциональной матери. Но иногда… Эта бесстрастность меня тревожит.

— Дитя мое, — сказал я. — Ты накачиваешь себя без всякого на то повода. В конце концов ты придешь к выводу, что убийство мог совершить любой член вашей семьи.

— Наверное, так оно и есть. И я не исключение.

— Только не ты!

— Нет, Чарлз. Ты должен ко всем нам отнестись одинаково беспристрастно. Думаю, в принципе, я тоже способна на убийство… — София помолчала несколько мгновений и добавила: — Но для этого у меня должны быть действительно стоящие причины.

Тогда я расхохотался. Не мог сдержаться. Улыбнулась и София.

— Наверное, я просто дура, — сказала она. — Но мы должны узнать всю правду о смерти дедушки. Должны. Если бы только убийцей оказалась Бренда…

Я почувствовал внезапную жалость к Бренде Леонидис.

По дорожке быстрым шагом к нам приближалась высокая старуха в потрепанной фетровой шляпе, бесформенной юбке и нелепом обвислом жакете.

— Тетя Эдит, — сказала София.

По пути старуха один-два раза останавливалась, наклоняясь к цветочным клумбам, потом приблизилась к нам. Я поднялся на ноги.

— Это Чарлз Хэйворд, тетя Эдит. Моя тетя, мисс де Хэвилэнд.

У Эдит де Хэвилэнд, женщины лет семидесяти, были растрепанные седые волосы, обветренное сухое лицо и острый, проницательный взгляд.

• Предыдущая
• 5/41
• Следующая