Шальные миллионы - Дроздов Иван Владимирович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/88
• Следующая

Ночевал Костя на даче. Амалия выражала недовольство долгими отлучками мужа, и он не хотел обострять с ней отношений. Но утром, за три часа до Аниной встречи с Ниной, приехал, и они долго сидели у камина, разрабатывали сценарий дальнейших действий.

— Нина — хорошая девушка, она так ясно и доверчиво смотрит… И очень красивая, и стройна как березка. Сказала, что мало ест. А я тут с вами, — укоризненно проговорила Анюта, — разъелась, негоже так. Возьмусь-таки за себя!

Вчера на ужин она съела два яблока, а нынче на завтрак — чашка чая. И все. Ни крошки до обеда!

Костя оглядел Анюту с ног до головы. Улыбнулся благосклонно:

— Тебе ничего не надо менять в диете, — твоя фигура так совершенна и так хороша, что и десять Нин с тобой не сравнятся. Если б ты приехала на конкурс красоты…

— Мне эти конкурсы кажутся оскорбительными: это как скачки, только не лошадей, а молоденьких девиц. Нет, ни за какие блага я не стала бы галопировать под взглядами похотливых ничтожеств из жюри. Красота человека — великое таинство природы, нельзя торговать дарами Бога.

— Аннушка, милая, да как же здорово ты говоришь! Я ведь и сам так думаю. Мне до боли жаль девиц, выставленных напоказ…

— Ну ладно, к делу перейдем. Скоро ехать надо. Раньше мы думали, что Нина — любовница Иванова, но теперь мы знаем: она жена ему. А это уж совсем интересно. Я говорил тебе: Иванов — крупная птица, наследует миллиарды. Известен и механизм, в котором он — главная пружина. Постепенно я буду посвящать тебя в тайны их махинаций, но сведения Старрока не полны, они в чем-то могут оказаться ложными. Хорошо бы нам знать детали, подробности.

Оставался час до встречи с Ниной. На двух машинах они отправились в город.

В гостинице «Прибалтийская» Нина занимала номер небольшой, двухкомнатный, с видом на Финский залив.

Анюту встретила радостно, словно подругу. Провела в большую комнату, где за накрытым столом сидели двое мужчин: один пожилой, с шевелюрой седых волос, и другой молодой, совсем молодой, еще юноша, с серыми, смотревшими исподлобья глазами, с усталым, отрешенным видом.

Он вяло пожал Анину руку, сказал:

— Иванов.

Пожилой тоже назвал себя, но как-то невнятно и нехотя.

— Как у вас красиво! — проговорила Анюта, оглядывая из окна морскую даль.

Старалась быть раскованной, приняла из рук Нины бокал с шампанским, но пить не стала.

— Я за рулем, извините.

Одета она была в свое домашнее, донское. Белая, отделанная шитьем кофточка, расклешенная юбка и кожаная нараспашку куртка. Просто, красиво, — без претензий на моду.

— Вы давно в Петербурге? — спросил Иванов, сохраняя строгий, совершенно неестественный для молодого человека вид.

— Нет, недавно. Еще нет и двух месяцев, как я приехала с Дона. А вы? — спросила смело.

Иванов растерялся.

— Я… Тоже недавно. Я москвич, а сюда приезжаю по делам.

— И я — по делам. А как управлюсь, махну на Дон. Словечко «махну» ввернула умышленно, для создания о себе впечатления девицы бесхитростной, казачки с Дона. И по тому, как Иванов да и этот, пожилой, слушали ее с легкой иронической улыбкой, понимала, что роль ей удавалась.

— Прочел вашу книжку, — Иванов достал с тумбочки повесть. — Здесь ваш портрет. У меня есть друг-режиссер, — мне кажется, он бы взял вас в кино на роль героини.

Анюта ловко разрезала на дольки яблоко, — оно на тарелке развалилось, образовав цветок, — и угощала вначале пожилого, затем Иванова. Оба любезно взяли по кусочку, ели. Иванов спросил:

— Вы принесли гарнитур?

— Да, вот он.

Достала из сумочки, подала Иванову. Тот раскрыл футляр, стал разглядывать вначале перстень, затем серьги.

— Где вы их взяли?

Нинель вскинулась:

— Борис!..

— Ну что особенного? Я ничего не ставлю под сомнение, просто хочу знать, где купили? На Западе такой вопрос никого бы не смутил.

— Меня он тоже не смущает. Гарнитур мне подарила мама, и я его, между прочим, не продаю. Я обещала Нине достать такой же, — почти такой же. Мне предлагал его наш волгоградский ювелир.

Пожилой господин взял сережки, прошел к окну и стал в лупу их изучать. Анна поняла: это был оценщик, он знает подлинную цену изделий. И не боялась, — была уверена: и серьги, и перстень необычайно дороги.

Оценщик, подозвав Иванова, поворачивал у него перед носом перстень, серьги и что-то тихо говорил.

Возвращая Анне гарнитур, Иванов сказал:

— Да, вы правы: эта вещь стоит денег.

Анюта, не заглянув в футляр, небрежно бросила его в сумку. Иванов воскликнул:

— Да вы проверьте: мы ведь могли сунуть туда что-нибудь другое!

— Зачем проверять? Я вам верю, — сказала Анна. И стала разрезать на тонкие лепестки другое яблоко.

Нина сидела с ней рядом, и было видно, как она все больше проникалась к Анюте теплым дружеским чувством. Обе они находились еще в том возрасте, когда подруги в жизни были необходимы, и невольно тянулись друг к другу.

— Пусть будет так, — оживился Иванов. — Ваш ювелир приедет к нам сюда и покажет свой гарнитур.

Склонился над Ниной:

— Если уж ты хочешь такие брошки, они у тебя будут.

Нина смутилась, кончики ушей зашлись огнем. Ей было стыдно за мужа, который говорил так развязно и примитивно, — и фразы строил как-то чудно, не по-русски.

Не знала она, как и не знали многие, что первородное имя Бориса — Борух и что первые десять лет он рос в доме деда-раввина, и что мама его Шейна Стелла Залмановна, — для всех неблизких Софья Захаровна, — редко выпускала сына на улицу, а все больше приглашала товарищей домой и, конечно же, друзей ему выбирала из евреев. Отец Боруха был русский — Силай Иванов. Инженер-строитель по профессии, он подолгу работал на стройках Сибири и Урала и никакого влияния на воспитание сына не оказывал. Утешался только тем, что Борюшка обличьем уродился в него, и частенько говаривал: «Ты пошел в моих дедов-вятичей, славян».

Борис не любил отца, не понимал этих его бравурных восклицаний. Мальчик нежно и пламенно любил мать и деда, и все, что их окружало. С раннего детства Боренька слушал еврейскую музыку, читал еврейские книги, изучал иврит. В этой первородной среде у него выработался своеобразный язык, отражавший суть и стиль его интеллекта.

С возрастом Борис приобретал и черты еврейские, но они столь неясно были выражены, что заметить их могли только евреи, да и то лишь заслышав речь Бориса, уловив интонации свойственного им речевого строя, оттенки типической психологии. Русским же простакам все это было невдомек, для них Иванов был русским: ну кто же другой мог иметь такую фамилию, русые волосы и серо-зеленые глаза!

Наш парень, свой в доску, — чего уж тут!..

Людям особенно нравилась его обворожительная улыбка. Откуда было знать наивным и доверчивым, что мама с младенчества внушала: «Боренька! Будь приятен людям, будь приятен людям». И дедушка-раввин говаривал: «Твоя улыбка — ключ, которым ты откроешь сердце нужного тебе человека». И за двадцать четыре года своей жизни он хорошо усвоил лишь одно средство всегдашней приятности — улыбку. И улыбался он при встрече со всяким человеком и продолжал улыбаться почти все время общения, особенно если встреча назначалась заранее и имела для него практический смысл. Впрочем, в улыбку растягивались только губы, а лицо при этом оставалось холодным, глаза суживались, становились непроницаемыми. Что-то нелюдское, сатанинское крылось в его улыбке, и будто бесы прятались за его спиной, но заметить это не каждому было дано.

Старрок о нем говорил: этот мальчик с фамилией Иванов — наследник миллиардов, уплывших за бугор с его батюшкой. Отец стар и болен, скоро отойдет «в могилевскую», и тогда этот сосунок станет одним из немногих богачей мира.

Анна от Кости кое-что знала об Иванове и его отце и сейчас, глядя ему в глаза и болтая с ним о пустяках, все время натыкалась на его странности: то на полудетскую наивность, а то на плохо скрытую недоброжелательность и даже какое-то нетерпеливое раздражение.

• Предыдущая
• 36/88
• Следующая