Чужой - Юргелевич Ирена - Страница 27

• Предыдущая
• 27/46
• Следующая

— Ты боишься, что отец будет сердиться?

Молчание. Среди жасминовых веток едва виднеется не­подвижная темная фигура. Улю вдруг охватывает дурное предчувствие, как тогда, когда на поляну вышел Мариан.

— Мой отец... — Зенек запнулся, но тут же твердо дого­ворил: — Я не вернусь к отцу. Я ему не нужен.

Ночь уже давно опустилась над селом, но только теперь становится темно по-настоящему. Робкий отсвет, падающий на дорожку с террасы, не в силах разогнать сгустившиеся тени. Соседние кусты и силуэты деревьев вдали, равнина по­лей, раскинувшихся до самого горизонта, — все заволокла плотная, неподвижная тьма. Уля смотрит в нее полными стра­ха глазами и дрожит, как в лихорадке.

Что сказать? Что сделать? Как помочь?.. Единственное, на что она способна, — это отрицать, отрицать то, что сейчас услышала.

— Слушай, — шепчет она. — Слушай... Этого же не мо­жет быть! Тебе только так кажется! Это неправда! Не может этого быть!

— Может или не может, а это так, — горько отвечает Зенек.

Уля замолчала. Ведь она и сама знала, что в жизни та­кое бывает...

— Почему ты ему не нужен?

— Не могу я тебе объяснить. Ты не поймешь.

— Я многое понимаю, гораздо больше, чем ты думаешь. Скажи мне..,

-— Нет, этого я тебе не скажу... Вдалеке слышится шум мотора.

— Что же с тобой теперь будет?

— Поеду в Варшаву.

— У тебя там кто-нибудь есть? — озабоченно спраши­вает Уля. Она чувствует ответственность за этого большого парня, который на голову выше ее.

— Никого. Как-нибудь устроюсь.

— Нет! Нет! — отчаянно протестует Уля. — Нельзя тебе так уходить. Останься здесь, на острове! Я им скажу, Мариану и Вишенке, я им объясню! Мы что-нибудь придумаем, поможем тебе, Зенек!

Шум мотора все ближе. Сейчас машина выедет из-за поворота.

— Нет, не останусь. Да я ведь все равно ушел бы. Ты не огорчайся.

Свет автомобильных фар уже скользит по деревьям.

— Это отец едет, мне надо идти.

— Уршула, — тихо говорит Зенек, наклонившись к Уле,— ты лучше всех на свете!

СМЯГЧАЮЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Юлек бесцельно слонялся по двору, не зная, куда девать­ся. С Марианом он не разговаривал. Вчера, когда после ухо­да Зенека они возвращались домой, Юлек хранил ожесто­ченное молчание, только горестно шмыгал носом. Не заходя во двор, он убежал куда-то за сараи, проторчал там допозд­на и лишь в сумерки проскользнул в дом, не умываясь и не ужиная, улегся в постель и моментально уснул.

Утром, когда он с ковшиком в руках шел через кухню за водой, бабушка подозвала его к себе:

— Юлек!

— Что? — Он остановился у порога.

— Ну-ка, поди сюда.

Сейчас начнется! Юлек не двинулся с места, глядя в зем­лю и ругая себя, что не проскочил через кухню побыстрее.

— Давай-ка выкладывай.

— А чего?

— Как это «чего»? — рассердилась бабушка. — Не смей так со мной разговаривать! Сам отлично знаешь, о чем речь. Вы что это вчера делали?

— Ничего.

— Вот и Мариан говорит «ничего», а сам ходит как в поду опущенный. «Ничего», говоришь? А что же ты деду с бабкой на глаза показаться боялся? И сейчас в землю смо­тришь, а не на меня. От света отворачиваешься? Ничего тебе не поможет, я и так все вижу. Ох, не нравится мне это! Деду с бабкой надо правду говорить, дед с бабкой о вашей же пользе пекутся, добра вам желают.

Мальчуган ничего не ответил, только еще ниже свесил голову. Бабушка забеспокоилась. Это на Юлека было не по­хоже. Схватив мальчика за руку, она, хоть он и упирался, повернула его к свету и взяла за подбородок. Перед ней была немытая, виноватая, несчастная физиономия со свет­лыми дорожками от вчерашних слез, с торчащими ушами и закрученной прядкой над левым виском. Губы криви­лись в отчаянной попытке удержать подступающие ры­дания.

Бабушкин гнев как рукой сняло.

— Юлюсь, — сказала она ласково, как маленькому. — Юлюсь! Ну что ты?

Ах, как коварно такое неожиданное участие! Оно способ­но сокрушить самое твердое мужское решение. Из-под опу­щенных век выкатилась слезинка и побежала по щеке, про­кладывая новую светлую полоску.

Бабушка вынула платок и вытерла мокрую щеку.

— Ну, ну, — успокаивающе говорила она, заметив, что за первой слезой сейчас последует вторая. — Не плачь...

Юлек уткнулся лицом в ее сладко пахнущий солнцем, кухней и травами рукав. Она погладила его своей шершавой рукой, сухой и легкой, как древесная стружка.

— Или тебя кто обидел? Скажи бабушке, скажи...

':— Бабушка... — глубоко вздохнул мальчик и умолк.

Нет, он не может сказать, нельзя. Тайна, которую он раньше хранил, как сокровище, теперь тяжким камнем ле­жит на сердце.

— Скажи мне, внучек! Может, придумаем, чем помочь

твоему горю.

Нет, ничем нельзя помочь его горю, и поэтому Юлеку так невыносимо тяжело. Если бы хоть кто-нибудь мог ему все это объяснить! Мариан говорит, что Зенек вор, и очень рад, что он ушел. Но ведь Зенек спас ребенка, у него одного хва­тило на это смелости, он вел себя, как настоящий герой. И к Дунаю он хорошо относился, и дрался за него, и вообще. И Юлек так Зенека любил, так ужасно любил! Во всем Ма­риан виноват. Если бы не Мариан, Зенек жил бы себе да жил на острове, может, до самого конца каникул.

— Ну?

— Да ничего…

— Эх ты, дурачина! — качает головой бабушка.

Ведь несмышленыш совсем, пострел глупый, а упрям, как козел. Грызет его что-то, а он словечка не проронит. Бабуш­ку это сердит, но желание хоть чем-нибудь утешить внука берет верх над гневом.

— Ну, иди умойся. А после завтрака я дам тебе яйцо, можешь себе сбить гоголь-моголь. Ладно?

— Ладно, — отвечает Юлек.

Гоголь-моголь не заменит ему потерянного друга, но все-таки это вкусная штука.

Можно слоняться по двору пятнадцать минут, ну полча­са... А потом что? До сих пор Юлеку всегда не хватало вре­мени, а теперь оно тянется до бесконечности. С Марианом он больше не водится, да и вообще тот взял книжку и отправил­ся в сарай. Там наверху есть чердак, набитый сеном. Это очень уютное местечко, и раньше, когда у ребят не вошло еще в привычку каждый день ходить на остров, приятно было посидеть там, особенно если шел дождь. С того дня, Как появился Зенек, чердак был забыт, они бегали на остров в любую погоду. А вот сегодня и солнце светит вовсю, а оба они, не сговариваясь, сидят дома.

Пойти, что ли, в огород, помочь бабушке полоть свеклу? На худой конец можно бы, но вдруг бабушка опять начнет приставать с расспросами?.. Почитать?.. Да какое тут чте­ние, когда голова пухнет от мыслей! Крутятся эти мысли и крутятся в голове, не дают покоя, и некому о них рассказать.

А может, пойти к Уле? . . Раньше, если случалось какое-нибудь дело к девчонкам, Юлек прежде всего вспоминал Ви­шенку. Но сегодня все наоборот. Ведь это Уля хотела вчера задержать Зенека на острове, Уля, а не Вишенка.

Подходя к дому доктора, Юлек с некоторым беспокой­ством размышлял, что ответить Уле, если она спросит, зачем он явился. Другое дело, если бы он пришел с каким-нибудь поручением или новостью, тогда все ясно. Сказал: «приходи туда-то и туда-то» или «сделай то-то и то-то», и беги себе дальше. А сейчас вся штука в том, чтобы именно не бежать дальше, а остаться и поговорить. Как такие вещи делаются? Юлек очень боится сглупить, самолюбие у него очень чувст­вительное. А вдруг Уля рассмеется и даст ему понять, что он еще мал и ей с ним разговаривать не о чем?

Юлек насвистывает условный сигнал, но, обеспечивая себе почетное отступление, старается это делать как можно более небрежно: мол, иду себе мимо и свищу просто так, для собственного удовольствия. Он неторопливо идет вдоль за­бора, решив не останавливаться перед калиткой.

— Это ты, Юлек? — окликает его Уля, выглядывая из-за двери. Со ступенек террасы ей не видна дорога, загорожен­ная кустом жасмина.

— Я.

— Заходи!

Уля возвращается к столику, за которым она дописывала свое письмо. Последние слова этого письма такие: «Зенек думает, что я не могла бы его понять, он считает, что я та­кая же, как все остальные счастливые дети. А на самом деле именно я и могла бы его понять, потому что мой отец тоже меня не любит. И тебя, мама, он тоже не любил». Уля бы­стро захлопывает тетрадку и бросает ее в ящик стола. Потом она спрячет ее на самое дно своего чемодана и запрет на ключ.

• Предыдущая
• 27/46
• Следующая