Белый клинок - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 12

— Есть, — сказал Карпунин. — По нашим агентурным данным, накануне восстания в Старой Калитве появлялся человек с особыми полномочиями.

Сулковский побарабанил пальцами по столу.

— Мы большие надежды возлагаем на вас, чекистов, — он обращался к Карпунину и Любушкину. — Силы сейчас неравные, положение для губернии опасное. Нельзя воевать вслепую, ничего у нас из этого не получится. Разведка, разведка и разведка — инициатива должна быть в наших руках.

— Мы готовы доложить о некоторых планах, Федор Владимирович, — поднялся Карпунин. Он говорил коротко, сжато — о том, что в лагерь восставших на днях будут посланы разведчики, сотрудники губчека, что создается конный чекистский отряд — он будет действовать под видом банды, что чекисты постараются в ближайшую неделю наладить получение информации о военных и организационных планах повстанцев.

Сулковский слушал с интересом и одобрением в карих умных глазах, согласно кивал. Сидел на стуле в свободной позе, вертел в пальцах толстый красный карандаш, постукивал им по краю большого, под зеленым сукном стола.

Совещание шло к концу, многое уже было ясно.

Мордовцев, нетерпеливо поглядывающий на старинные, в резном футляре часы, решительно поднялся:

— Федор Владимирович, сейчас должна начаться погрузка эшелона на станции, нам с Алексеевским надо идти.

Встал и Сулковский.

— Ну что ж, товарищи, — развел он руками, — если вопросов нет…

Он подошел к Мордовцеву, обнял.

— Ты постарайся там, Федор, — сказал Сулковский дрогнувшим голосом. — Вся надежда сейчас на тебя. Продержитесь хотя бы неделю, десять дней… Помощь будет, обещаю. И ты, Николай Евгеньевич. Все, что зависит от вас… Хорошо понимаю ситуацию, но выхода нет, товарищи.

Сулковский обнял и Алексеевского, и тот ответил на объятие сдержанно, скованно. Стоял против ответственного секретаря губкомпарта невысокий девятнадцатилетний парень, комиссар с чрезвычайными полномочиями, член партии большевиков, ее надежда и боец…

Мордовцев и Алексеевский вышли, а Сулковский с чекистами все еще стояли посреди кабинета, глядя на закрывшуюся высокую дверь.

— Я все им отдал, — словно извиняясь сказал Сулковский. — Все, что можно было.

…И вот сейчас Карпунин шел чуть впереди Любушкина (они пробирались для сокращения пути мимо домов, по глубокой снежной тропинке), думал о том, что смертельной опасности подвергнутся там, на юге губернии, не только Мордовцев и Алексеевский, но прежде всего Катя Вереникина, в недавнем прошлом учительница Бобровского уезда, Иван Шматко, бывший командир пулеметной команды Богучарского полка, Павел Карандеев…

Жалко было председателю губчека своих подчиненных, но за судьбу Советской власти сердце его болело еще больше.

Они миновали дворы, снова вышли на просторную заснеженную улицу, шли рядом.

— Что молчишь, Миша? — спросил Карпунин Любушкина, и начальник бандотдела пожал плечами:

— Ты молчишь, и я молчу.

Так они дошли до двухэтажного неказистого здания губчека, стоявшего на тихой улице в глубине квартала, откозыряли часовому, стали подниматься наверх.

— Вереникину ко мне позови, Карандеева, — сказал Карпунин уже в дверях своего кабинета. — А вечером, часов в одиннадцать, с Иваном Шматко встретимся. — Только не в губчека. Не надо, чтобы его видели.

— Понял.

Любушкин пошел по коридору, а Карпунин, не раздеваясь, сел за стол, заказал телефонный разговор с Павловском. Его скоро соединили с уездной чека, и Наумович доложил, что бандиты предприняли налет на Верхний Мамон, но милиция вместе с чоновцами [1]и отрядом самообороны отбили нападение. Погибли два милиционера, один чоновец тяжело ранен.

— Как ведет себя Колесников? — спросил Карпунин. — Какие о нем есть у тебя сведения, Станислав Иванович?

— Осторожный и хитрый черт, — напористо говорил на том конце провода Наумович. — Поперед батька́ в пекло не лезет, голову свою бережет. Понемногу проясняется его тактика: в бой с превосходящими и даже равными силами не ввязывается, нападает на слабых, безоружных.

— Подлая, бандитская тактика, — вырвалось гневно у Карпунина.

— Так оно и есть, — согласился Наумович.

— Его из  н а ш и х людей видел кто-нибудь? Можешь описать приметы?

— Видели, конечно. Ездит на кауром дончаке, одет в черный полушубок, папаха серая, каракулевая, хромовые сапоги… Да, клинок у него белый, Василий Миронович, то есть ножны шашки. Вещь приметная, ни у кого такой нет. И вообще, сказали, щеголь он, любит красивые вещи…

«Да, шашка приметная, — думал Карпунин. — Такую и в бою отличить можно… Ну что ж, операцию по уничтожению Колесникова так и назовем: «Белый клинок».

Наумович продолжал говорить о том, что Колесников, по-видимому, собирается воевать долго, полки свои муштрует и обучает военному делу с пристрастием, завел палочную дисциплину, жестоко расправляется с ослушниками два повстанца уже казнены за попытку перейти на нашу сторону. Агентуре среди бандитов находиться непросто, приходится приспосабливаться, риск огромный, штабные подобрались тертые, есть при дивизии разведка, которую возглавил некий Конотопцев Александр…

— Все у них поставлено на широкую, профессиональную в военном отношении ногу, Василий Миронович, — закончил Наумович.

— Понятно, — кратко сказал Карпунин. — Двадцать седьмого числа, Станислав Иванович, поможешь нашему человеку перебраться за Дон. Связь через Любушкина, он позвонит тебе.

— Слушаюсь, — сказал Наумович, и Карпунин невольно улыбнулся, хорошо представив в этот момент старательного и влюбленного в чекистское дело начальника Павловской уездной чека: тот и спал в служебном кабинете. Впрочем, а сам он, Карпунин? Семьи тоже нет, спешить после работы некуда да и незачем. «Квартира» его — вот она, за простыней: жесткая узкая койка с темно-синим одеялом и белым холмиком подушки на ней, этажерка с книгами и чемоданом в углу. Вот и все его пожитки. В любой момент готов подняться, ехать, идти… А хочется, так иногда хочется прийти  д о м о й, взять на руки  с ы н и ш к у, поговорить с ним о чем-нибудь простеньком, земном, повозиться… Будет ли когда-нибудь это в его жизни?..

В дверь постучали.

— Да! — сказал Карпунин, снимая шинель, с усилием отводя глаза от простыни. — Входите!

Дверь открылась, вошел Любушкин — с озабоченными глазами, с папкой в руке, за ним — Катя Вереникина и Карандеев.

— Садитесь, прошу, — показал рукой Карпунин, тоже садясь к столу, с сожалением расставаясь с таким непривычным для себя расслабленным состоянием души.

Скоро он забыл обо всем — навалилось дело.

…Со встречи с Иваном Шматко (она состоялась в маленьком частном доме на Чижовке) Карпунин вернулся далеко за полночь. Пока раздевался, пока пил чай и обдумывал детали разговора с «батькой Вороном» — Шматко, часы в кабинете хрипло пробили два раза, сна оставалось не более четырех часов. «Ничего, высплюсь, — успокоил себя Карпунин, забираясь под одеяло и натягивая его до подбородка. — Утренний сон самый свежий».

Он ворочался на жестком матраце, все никак не мог найти удобного положения тела, а мысли текли сами собой. Вспомнилась решительность Шматко, с какой он согласился идти на контакт с повстанцами, его выдержка, ум, знание военного дела — все это ему скоро, очень скоро пригодится. Но действительность может легко нарушить задуманное ими, преподнести «батьке Ворону» такое испытание, что потребуются не только выдержка и находчивость, а, вероятно, нечто большее…

В этот час, далеко от Воронежа, на станции Россошь, в жарко натопленной комнатке дежурного телеграфиста раздался звонок.

— Выдрин на проводе, — доложил дежурный.

— Срочно пошлите кого-нибудь к Ивану Сергеевичу. Скажите, чтобы ждал гостей. Много гостей. Разгружаться будут у вас, в Россоши. Наступление — двумя группами, с Евстратовки и Митрофановки. На Старую и Новую Калитву. Понял?