Сорок два банана - Кривин Феликс Давидович - Страница 1

• 1/3
• Следующая

Слух о том, что профессор Гамадрил изобрел способ превращения современных обезьян в человека, оказался настолько преувеличенным, что репортеры нескольких европейских газет были уволены без выходного пособия. Им было указано, что как бы фантастически ни развивалась наука, она не должна лишать репортера здравого разума. Можно писать об антиматерии, о преобразовании времени в пространство, о любой теории, не нуждающейся в немедленном подтверждении практикой, – но превращение обезьяны в человека – тут уж позвольте… Где этот человек? Познакомьте меня с ним!

– Мне нужен месяц, – сказал Натти Бумпо, репортер, уже уволенный, но еще не выставленный из кабинета редактора. – Дайте мне месяц, и я вас познакомлю с таким человеком.

Натти Бумпо – это был его псевдоним, взятый в честь героя любимого писателя Купера. Не то, чтобы он любил его больше других, просто Купер был единственный писатель, который запомнился ему с детства – с того времени, когда человек еще имеет время читать.

– Натти, – сказал редактор, – зачем вы говорите о каком-то месяце, когда вы свободны теперь на всю жизнь?

– Ладно, – сказал Натти Бумпо, – пусть я сам превращусь в обезьяну, если через месяц мы не встретимся здесь втроем. – С тем его и выставили из кабинета.

Профессор Гамадрил ел банан где-то в северной части южного полушария, когда перед ним предстал репортер европейской газеты. В руках у репортера был блокнот, на носу очки, на голове шляпа, и все это отвлекало внимание профессора и мешало сосредоточиться на прямо поставленном вопросе:

– Что думает профессор о возможности очеловечивания современных обезьян, разумеется, в связи с достижениями современной биологии и генетики?

– Не хотите ли банан? – спросил профессор, явно желая выиграть время на размышление. Он в последний раз надкусил банан и протянул его Натти Бумпо.

Натти поблагодарил. Он не ел с тех пор, как покинул южную часть северного полушария, чтобы вступить на северную часть южного, и он охотно разделил профессорский обед или даже скорее ужин, потому что день уже клонился к вечеру.

– Так что же вы думаете? – протиснул он сквозь сладкую мякоть банана.

– Это как посмотреть, – рассеянно вымолвил Гамадрил, все еще продолжая отвлекаться очками. – Один говорит одно, другой – другое… Мой сосед Бабуин целыми днями сидит на дереве, так ему, конечно, видней…

Репортер европейской газеты впервые слышал о Бабуине, и он решил, что это тоже, наверное, какой-то профессор. А у них тут наука шагнула, подумал он.

– В последнее время наука очень шагнула, – вслух продолжил он свою мысль. – Взять хотя бы дельфинов – ведь это почти разумные существа…

Профессор Гамадрил не читал газет, поэтому он позволял себе сомневаться. Он сомневался во всем, чего нельзя было попробовать на ощупь или на вкус, в этом отношении он был чистый эмпирик. Он знал, что банан сладкий, а дождь мокрый, но о дельфине он ничего не знал, потому что ни разу в жизни его не пробовал.

– Если дельфины мыслят, – гнул свою линию репортер, – то что же тогда говорить об обезьянах? По науке, им остается только превратиться в людей.

– Слишком долгая история, – сказал Гамадрил так, словно он сам прошел всю эту историю. – Да и результаты, как показывает опыт, весьма неутешительны.

Натти Бумпо почувствовал, что почва уходит из-под его ног вместе с редакцией европейской газеты. Если не верит сам профессор Гамадрил, то как же тут убедишь редактора?

Таким печальным размышлениям он предавался, когда внезапно в голову ему угодил банан. Второй банан угодил в голову его собеседнику.

– Это сосед Бабуин, – пояснил Гамадрил, поднимая оба банана и один из них протягивая гостю. – Берите, не стесняйтесь, это он угощает.

Вслед за тем появился и сам Бабуин, который, оказывается, сидел тут же, на дереве.

– Привет компании! – сказал Бабуин. – Что за шум, а драки нету?

– Какая там драка, коллега, – кивнул ему Гамадрил. – Просто сидим, разговариваем.

Сосед Бабуин тоже присел и принялся разглядывать гостя, точнее, его шляпу, блокнот и очки. При этом он почему-то чесал не в затылке, что обычно выражает недоумение, а где-то под мышкой, что уж и вовсе непонятно, что выражает.

– Меня удивляет, – продолжил Натти свой разговор, теперь уже обращаясь к двум собеседникам, – неужели обезьяны, ближайшие собратья людей, не могут оценить всех преимуществ цивилизации? Человек рождается свободным, человек – животное общественное и ничто человеческое ему не чуждо… – Натти Бумпо говорил, вспоминая все, что читал и писал по этому поводу, и слова его строились, как колонки на первой воскресной полосе. – Человек – мера всех вещей, – говорил он, – и не только вещей, но и животных. И пусть ему иногда свойственно ошибаться…

– Не так быстро, – попросил Гамадрил, – я не успеваю улавливать.

– Ешьте лучше банан, – предложил Бабуин. После этого они долго ели бананы.

Между тем стало уже почти темно, и репортер зажег свой репортерский фонарик, чем доставил огромное удовольствие новым друзьям. Сосед Бабуин взял этот фонарик и посветил им Гамадрилу в глаза, а профессор зажмурился от яркого света, впрочем, тоже не без удовольствия. Потом, посвечивая себе, Бабуин сбросил еще по банану.

После ужина профессор, привыкший к строгому режиму, почувствовал, что его клонит ко сну. Было странно, что вокруг светло, а его клонит ко сну, и профессор подумал, что это, видимо, следствие переутомления. Надо больше следить за собой, подумал он и, совершенно по-английски, то есть, не простившись с компанией, уснул.

Профессор Гамадрил дышал так, словно находился на приеме у доктора. Грудь его то вздымалась, то опадала, нос шумно втягивал и выбрасывал воздух, а рот… но что делал профессорский рот, так и осталось невыясненным, потому что в этом месте Бумпо погасил свой фонарик.

Проснулся Бумпо в самом зените дня, когда в европейской редакции уже в разгаре работа. Просыпаясь, он испугался, не опоздал ли, потом успокоился, вспомнив, что опаздывать больше некуда, потом сообразил, что теперь опаздывать решительно некуда, и снова заволновался. В сумятице этих мыслей и чувств он открыл глаза и увидел Чакму.

Чакма не была образцом красоты – Натти, у которого хранились все образцы, начиная с 1949 года, мог судить об этом с полной ответственностью. Больше того, внешность Чакмы была словно вызовом всем установленным нормам и образцам и этим, пожалуй, импонировала Натти Бумпо, который, профессионально привязанный к штампу, душевно тяготел ко всякой неповторимости.

Чакма разглядывала его, как ребенок разглядывает взрослый журнал: без понимания, но с непосредственным интересом. Так и казалось, что ей не терпится его перелистнуть, чтобы разглядеть с другой стороны, но Натти не спешил удовлетворить ее любопытство. Она смотрела на него, а он смотрел на нее, и было в этом молчаливом смотрении что-то древнее и новое, как мир. Что-то очень знакомое, идущее от далеких предков, и неизвестное, из еще не рожденных времен.

– А где профессор? – спросил Натти Бумпо, опуская лирическую часть знакомства и переходя к деловой.

Чакма не ответила. Теперь, когда она не только видела, но и слышала его, она была совершенно переполнена впечатлениями, и ей не хотелось говорить, ей хотелось только видеть и слышать.

– Что же вы молчите? – услышала она и опять не ответила.

Затем наступило долгое молчание, прерванное наконец Чакмой.

– Я уже давно здесь сижу, – сказала она. – Сначала шла, потом села… И вот сижу… – Чакма помолчала в надежде снова что-то услышать, но Натти не спешил вступать в разговор, он ждал, когда Чакма как следует разговорится. – Я как утром встала, так и пошла… Да… А теперь сижу. Так и сижу…

– Вы пришли к профессору?

– Что вы, я к нему никогда не хожу! Мне совсем не нужно ходить к профессору… Просто я встала и пошла. А потом села…

– Привет компании! – сказал с дерева сосед Бабуин. – Я слышу, вы уже разговариваете?

• 1/3
• Следующая