Ловец человеков - Попова Надежда Александровна "QwRtSgFz" - Страница 4

• Предыдущая
• 4/18
• Следующая

Следовало бы лечь и уснуть: когда от переутомления – нервного ли, физического ли – начинала болеть голова, это всегда помогало. Наставники называли это болезнью книгоедов, поглощающих книгу за книгой, пока за окном не начнет брезжить рассвет, когда пора уже не ложиться, а просыпаться. Если б спать не хотелось, следовало бы принять настой (запас был – мало ли) и все равно заснуть.

Спать не хотелось, равно как и глотать какую бы то ни было гадость. Лежать и смотреть в потолок было скучно, читать – нечего…

Курт почти с ненавистью перевел взгляд на свое единственное чтение, морщась от свербящей боли и злясь на то, что даже сесть удобно не получается и все время кажется, что каждая неровность, каждая складка покрывала впивается, как брошенная на скамью связка железных прутьев, на которую ненароком бухнулся. Все нарастающее раздражение стало вычленять из окружающего мелкие неприятные детали – чей-то громкий голос с улицы, хлопанье двери дома напротив или внизу, сквозняк, шевелящий листы на столе; Курт почувствовал, что начинает беситься. В голове словно засел покрытый шипами червь, все сильнее вгрызающийся в кость, не давая ни отрешиться от всего и просто перевести дух, ни думать о чем бы то ни было. Словно туман, какой бывает осенью у реки поутру – обволакивающий, липкий и мешающий двигаться. Словно ширма, отгородившая часть комнаты. Занавес, не дающий видеть, что делается в соседнем помещении. Выцветший гобелен, прикрывший окно.

Боль над переносицей вспыхнула еще резче, запульсировала, как бывало с похмелья; Курт упал на подушку, закрыв глаза. В голове не осталось ничего, кроме последней мысли. Гобелен. Гобелен…

Гобелен. Что-то в этом слове было, промелькнуло в нем что-то и… Почему гобелен? Почему на этом слове мысль остановилась? Изображение? Нет. Нити? Не то. Рисунок? Узор? Не то. Полотно? Нет. Что такое гобелен? Полотно. Нити. Описание. Рассказ. Мешающий воспринимать все остальное. Рассказ, который заслонил собой остальные мысли…

Курт открыл глаза, переведя взгляд на стопку мятых листов. Головная боль исчезла, словно ее и не было. Мысли снова потекли ровно. Рассказ, засевший в памяти, но не воспринятый ею как должно – вот что мучило его все это время. Это не прочитанное. Там он не нашел ни единого слова, которое могло бы вызвать хотя бы простое обывательское любопытство, не говоря о чем-то дельном. Значит, то, что просматривал во время сортировки. Просто когда взгляд скользил по строчкам, что-то завладело мыслями, но не вниманием. Интересно. Выходит, так его мозг реагирует на нерешенное задание? Раньше он такого не замечал. Почему? Да потому, ответил он сам себе, что раньше, во время обучения, возникающее в груди беспокойство расценивалось верно – «ищи ответ», – поскольку раньше он всегда знал, что его вызывает. Наставник давал задание, ему оставался поиск решения. Такого, чтобы надо было увидеть само это задание, еще не бывало.

Курт поспешно поднялся, пересев к столу, и рывком пододвинул последнюю стопку, торопливо ища нужное. Вот они – два листка, содержание которых так выбило его из колеи. Вялость и апатия ушли бесследно, уступив место чему-то, что было в работе запретным, – азарту. «Вот история азарта, – говорили наставники, стуча пальцем по собранию изданий протоколов совсем, казалось бы, недавнего времени, когда нерадивые следователи и судьи так опорочили саму идею Конгрегации. – Когда обнаружил след, ищешь не ответ на вопросы, а доказательство следу; найдя, уже не в силах принять что-либо, прекословящее ему». «Это просто подозрение, – с расстановкой подумал Курт, берясь за первый лист, и добавил – так же четко думая каждое слово: – Ничем не подтвержденное. Скорее всего – глупое».

Первая записка гласила:

Отложив ее в сторону, отдельно, Курт взялся за вторую. Эта была написана чуть менее корявым почерком и, по крайней мере, без ошибок.

Чем тщательнее Курт призывал себя не горячиться и не спешить с выводами, тем больше удивлялся, как сразу не обратил внимания на эти записки. Во-первых, их две, что самое главное. Два донесения на одну тему. О чем-то это говорит, несомненно; остается только правильно понять, о чем именно. Либо это правда (найдены тела со следами насильственной смерти, не подпадающими под обыденное объяснение), либо правда частично (есть тела, есть факт смерти, однако насильственность оной и необъяснимость или лишь одно из этого является плодом воображения, некомпетентности либо просто лжи по причинам, которые еще надо определить). Если же обе новости являются ложью целиком, то весьма интересна причина, по которой это было сделано. Правда, неизвестно, входит ли это в компетенцию Конгрегации, или же местные власти просто должны найти и осудить нарушителей спокойствия за введение в заблуждение следствия.

Во-вторых, при взгляде на второй донос Курт снова начинал ощущать неприятное давление в мозгу – что-то было в этих строчках, что заставляло призадуматься и выдать довольно расплывчатое определение «что-то тут не так». «Интуицию к делу не подошьешь», говаривал наставник, посвящающий будущих инквизиторов в техники ведения следствия. Посему следовало для начала разобраться, что именно, почему не так и как это что-то должно быть.

В-третьих, все это вместе говорило в пользу того, что расследование начать стоит, даже чтобы в конце его рекомендовать местному служителю порядка всыпать палок шутнику, из-за которого майстер инквизитор должен собрать пожитки и отправиться Бог знает куда.

Курт взялся за перо, положил первое донесение перед собой и тщательно, всеми силами запрещая себе испытывать удовольствие, вывел: «Утверждено к расследованию».

В деревеньку под названием Таннендорф (что в переводе с благородного немецкого на простонародный значило тупо «Пихтовка») Курт выехал вместе со священником. Тот был бледен, немногословен, стеснителен и обществом своего спутника явно тяготился. Святой отец ехал верхом на довольно плешивом ослике, уставившись в точку меж его ушей и уводя взгляд от майстера инквизитора, который восседал на пегом жеребце, экспроприированном у настоятеля. Назвать Курта рослым было нельзя даже при очень большой фантазии, однако в седле понурого осла священник смотрелся рядом с ним, как кустик можжевельника рядом с сосной. Пихтой, криво улыбнувшись, вяло уточнил Курт. Судя по тому, как многословно оправдывал отец Андреас свою паству и как запинался, господина следователя ожидало распустившееся от излишней вольности крестьянство, от наглости которого его защищает только его status.

Кое-как, с трудом, как на допросе, удалось вытянуть из священника, что было так не всегда – всего лет десять назад местный владетель следил за своей собственностью: и поля его не стояли заросшими, и леса вырубались не как Бог на душу положит, а как было положено по закону, исполнение которого блюли баронские люди. Число последних, кстати, довольно сильно уменьшилось – большинство из них попросту сбежали, не дожидаясь выплаты очередного жалованья, которое, к слову сказать, и без того получали нечасто. Остались, похоже, самые преданные – их было всего семеро, но зато не сменялись они все те же лет десять. Заминаясь, отец Андреас пояснил, что тогда барон потерял единственного ребенка – мальчик родился болезненным; если он не простужался на малейшем ветерке, то обязательно обгорал на солнце, даже сидя в тени, и при любом варианте валился в постель на неделю; поваров, готовящих специально для него, было когда-то аж двое, однако по временам то одно, то другое его организм отказывался переваривать, следствием чего был все тот же постельный режим и полная неподвижность. В конце концов неведомый недуг добил-таки маленького наследника, а глубокое уныние – его уже немолодого вдовствующего отца. Насколько Курт смог понять из довольно путаных пояснений священника, перемежавшего свою речь постоянными извинениями, от горя местный барон несколько помутился в рассудке, забыв не только про управление своей вотчиной, но и про элементарное поддержание в порядке собственного жилища. В итоге вокруг замка воцарилось редкостное запустение: сады заросли, став местом дикого пастбища для скотины, свиньи отощали, молочный скот частью то ли вымер, то ли разбрелся, частью иссох, охота же вообще стала достоянием преданий и браконьерства. Временами на местной свалке (которой, кстати, тоже раньше не было) обнаруживались запыленные портьеры, испещренные возникшими от старости и отсутствия ухода прорехами, изгрызенные мышами книги и утварь. Кажется, барон решил дожить свой век, как придется, не заботясь ни о настоящем, ни о будущем себя и своих владений. У него не было даже управляющего – пусть хотя бы разжиревшего на хозяйской безалаберности и ворующего направо и налево то, что осталось; с грехом пополам, в меру своих сил и знаний, эту обязанность пытался исполнять капитан стражи…

• Предыдущая
• 4/18
• Следующая