Дом и корабль - Крон Александр Александрович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/123
• Следующая

— Медицина не наука? — кипятился Гриша. — Не наука? А артиллерия твоя — наука?

— Уж, во всяком случае, больше, чем твоя медицина.

— Люди добрые! Слышите, что этот травила брешет? Почему же больше?

— Потому что точнее.

— Только олухи могут считать медицину неточной наукой. Медицина — часть естествознания. Что же такое, по-твоему, медицина? Формулируй.

— Промысел. В лучшем случае — дело.

— Как так дело, негодяй?

— Вот так — дело. Как бывает взрывное дело, минное дело…

— И ты смеешь сравнивать?

— Почему же не сметь? Если взять статистику, то по количеству жертв медицина далеко опередила и минное дело, и артиллерию…

Мите пришлось вмешаться, чтоб спор не кончился свалкой. Впрочем, он тоже хохотал.

Со своей способностью все преувеличивать, Туровцев считал, что его отношения с Горбуновым испорчены до, самого корня и лишены всякого будущего. Поэтому он слегка растерялся, когда незадолго до сигнала «команде спать» к нему постучался Горбунов. Войдя, он поставил на стол принесенную с собой бутылку вина, окинул взглядом каюту и, убедившись, что в Митином хозяйстве имеется стакан и фаянсовая кружка, сел на складной табурет. Догадывался ли Горбунов, что его приход не может огорчить Туровцева, или считал, что дело, по которому он пришел, само по себе служит оправданием некоторой бесцеремонности вторжения, — этого Митя так и не понял. Может быть, и догадывался — вид у него был лукавый.

Несколько секунд гость и хозяин молчали, затем Горбунов улыбнулся. Улыбка у него была кривая, обнажавшая только нижние зубы, но не неприятная; наоборот, она снимала чопорность и лицо сразу становилось простоватее и добрее. Вытащив из кармана перочинный ножик, он стал, не торопясь, оббивать сургуч вокруг горлышка бутылки.

— Так вот, кэптен, — сказал он наконец. — Вероятно, до вас дошел слух, что я из помощника превратился в командира корабля. Теперь мне самому нужен помощник.

Митя промолчал, выжидая.

— Нужен помощник, — повторил Горбунов. — Помощник, он же штурман, как положено на всех малых лодках. Я знаю, вы окончили с отличием Фрунзевку и были на лодке Стремянного, правда, недолго. Я не поленился навести о вас справки.

Здесь Митя сделал жест, обозначавший: «Ваши похвалы меня смущают», собираясь мило и самокритично пошутить, но не успел — и к счастью для себя.

— Говорят о вас не ахти. То есть ничего особенно плохого, наоборот — что вы очень симпатичный товарищ. Но, сами понимаете, в свете всемирной схватки с фашизмом это недорого стоит. Симпатичный, говорят, товарищ, но без опыта, без инициативы, с фанаберией и при этом еще лентяй… Все же я решил поговорить с вами. Разговор, понятное дело, ни к чему не обязывает ни вас, ни меня. Не сойдемся во взглядах — разойдемся полюбовно.

Митя понимал, что разойтись полюбовно значило потерять последний шанс вырваться с «Онеги», но, чувствуя себя задетым, возразил:

— Какой же тогда смысл в нашем разговоре?

И сразу же испугался — вдруг Горбунов скажет: «Да, пожалуй, вы правы». Но, по-видимому, не в характере Горбунова было так легко отказываться от задуманного.

— Для меня разговор имеет смысл, — сказал он жестковато, — потому что мне до зарезу нужен штурман. Идеальной кандидатуры я не вижу и должен выбирать из того, что есть. У нас на лодке сложился довольно сильный коллектив. Вы же не производите абсолютно безнадежного впечатления.

Наступила пауза, которую Туровцев не решился нарушить.

— Наш разговор лишен смысла только в одном случае — если я ошибся насчет ваших намерений. Погодите, не перебивайте… Может быть, я ошибся и вам совсем не хочется покидать вашу роскошную каюту, дядю Васю Ходунова и блистательную «Онегу»? Тогда скажите сразу, и я нисколько не буду в претензии. Короче говоря, вы хотите плавать?

— Хочу.

— Будем считать, что вы слов на ветер не бросаете. Укачиваетесь?

Митя замялся.

— Да.

— Слышал. Как раз это меня не очень пугает. До войны я тоже укачивался.

— А теперь?

— А теперь нет или почти нет. С этим можно бороться.

— Чем? Таблетками?

— Отчасти, но больше тренировкой. Наш доктор утверждает, что воля человека способна активно воздействовать на его физическую природу. Многие немощи, не говоря уже о страхе, преодолеваются длительным усилием воли, режимом, тренингом… Вот, смотрите.

Он расстегнул китель. Под кителем была тонкая белая майка, плотно облегавшая тело. Грудные и шейные мышцы были мощные, выпуклые, но грудь впалая, даже как будто слегка вмятая.

— Мой отец работал в горячем цехе, умер от туберкулеза. Мать стирала на флотский экипаж. Свою грудную клетку я получил в наследство, остальное — благоприобретено. При поступлении в училище меня дважды браковала врачебная комиссия, но я очень хотел поступить — и поступил.

— Каким образом?

— Я же вам говорю, что очень хотел. Атлета из меня не вышло, но я могу проплыть триста метров в свежую погоду, могу сутками дышать зараженным воздухом, мне это стоит немножко большего напряжения, чем другим, и только. Вы сработаны гораздо лучше, чем я, и должны быть сильнее. А ну-ка…

Горбунов отодвинул бутылку и положил на край стола согнутую в локте руку. Митя, снисходительно посмеиваясь, принял вызов. Они соединили пальцы. Улыбающееся лицо Горбунова стало сосредоточенным, почти злым. Митя ожидал рывка, но рывка не последовало, слитным, эластичным движением Горбунов прижал его кисть к столу. Взялись еще, и вновь повторилось то же: с лица Горбунова на миг сползла улыбка, сменившись выражением отчужденности, а рука Туровцева еще медленнее и равномернее, чем в первый раз, была разогнута и притиснута к дубовой доске.

— Вы, оказывается, сильнее, — сказал Митя, отдуваясь и помахивая кистью руки.

— Быстро же вы дали себя уговорить.

— А что?

— Стратегия учит, что для победы нужно обладать превосходством сил на участке прорыва. Надо уметь сосредоточить силы. А вы этого не умеете.

— Почему?

— Потому что вы сырой.

— Что значит — сырой?

— Сырой, как бывают сырые дрова. Природа вас не обидела, но мы никогда не вышли бы из каменного века, если б потребляли дары природы только в сыром виде. А вы — мне кажется — не любите себя беспокоить.

— Это неверно. Скорей не умею.

— Один черт. Товарищи, подобные вам…

— Хотите сказать, лентяи?

— Вы очень догадливы. Ценное качество у штурмана.

— Нет, вы серьезно считаете меня лентяем? — спросил Туровцев обиженно.

— Это неважно — что я считаю. Важно, что вы считаете.

Глаза Горбунова смеялись, и Туровцеву стало неловко за свой обиженный тон.

— Не знаю, — сказал он, раздумывая. — Во всяком случае, верчусь целый день, как белка в колесе!

— Не сомневаюсь. Лентяи в большинстве своем народ чрезвычайно деятельный.

— Шутите?

— Нисколько. Диву даешься, сколько энергии тратит лентяй, чтоб уклониться от дела.

— Тогда это уже не лентяи.

— Нет, чаще всего все-таки лентяи. Есть вещи посерьезнее, чем обыкновенное байбачество, — лень души, лень ума. Я сам бывший лентяй, так что меня не проведешь.

Они посмеялись.

— Не замечали? — спросил Горбунов. — Лентяи еще согласны учиться, но ненавидят переучиваться. Если лентяй неправильно держит весло или молоток, нужно мое ослиное упорство, чтоб заставить его отказаться от вредной привычки. А если лентяй, не дай бог, человек со способностями — то и вовсе беда.

Митя искренне рассмеялся.

— Ну, это уж вы хватили.

— Напрасно смеетесь. Способность к труду превращается у них в способность уклоняться от труда. Уверен, что вы не раз ходили сдавать зачеты нашармака и, бывало, вам удавалось схватить четверку. Что, не правда?

Митя хотел уклониться от ответа, но Горбунов смотрел так хитро и настойчиво, что он не выдержал и кивнул.

— Вот видите, — сказал Горбунов, вздыхая. — А военная служба — это прежде всего труд. Впрочем, и сама война — труд. Тяжелый труд с риском для жизни. Лентяи так же непригодны для войны, как трусы, причем лентяев гораздо больше, чем трусов, и вреда от них не меньше. К счастью, это дело поправимое.

• Предыдущая
• 15/123
• Следующая