Две любви - Кроуфорд Фрэнсис Мэрион - Страница 45

• Предыдущая
• 45/66
• Следующая

— Вы имеете право говорить, что хотите, — начала она, — так как я здесь только женщина рядом с другой женщиной, и вы меня поймали на слове. Любовь — равноправие. Вы порицаете меня, а я вас не порицаю, хотя против вашей любви и выставила на вид правила церкви. Вы правы во всем, что говорите, а я виновна. Я охотно в этом соглашусь с вами; я также соглашаюсь, что, если бы вопрос шёл о правосудии, то я должна была бы на коленях молить об искуплении вместо того, чтобы защищаться против вас. Но неужели вы думаете, что наши дурные поступки будут взвешены сравнительно с недосягаемым совершенством жизни святых и мучеников, а не с торжествующим искушением, которое составляет лучшее украшение греха? Бог справедлив, а справедливость произносит законный приговор; у неё нет неизменного правила. Один греческий учёный в Константинополе рассказывал мне на днях историю некоего Прокруста, страшного разбойника больших дорог. У него была кровать, которую он предлагал своим пленным, и если человек был слишком длинный, то он отрубал ему ноги, но ели они были коротки, то он ожидал, пока они вырастут. Если Бог должен судить меня, как он судит вас, согласно рамке добродетели, установленной для всех, и без снисхождения для вашей нравственной величины, то Бог не будет Бог, но Прокруст, вор душ и убийца.

— Вы богохульствуете, — сказала тихим голосом Беатриса.

— Нет, я говорю справедливо, — ответила Элеонора. — Вы и я, мы любим одного человека. По-вашему любовь есть добродетель; по-моему — грех. Вы меня порицаете справедливо, но вы порицаете меня слишком. Вы говорите, что я прекрасна, могущественна, королева Франции — это правда, но вы не спрашиваете меня, счастлива ли я, зная хорошо, что я несчастлива.

— А чтобы дополнить ваше счастье, вы воруете у меня все, что я имею, когда у вас излишек того, чего у меня нет! Так это ваша справедливость?

— Нет, — ответила Элеонора почти печально. — Это не справедливость. Это моё извинение против Бога и людей, которые, вы говорите, меня осудили.

Молодая девушка воодушевилась, и хотя для неё это было острой болью, она пошевелилась, приподнялась на локте и посмотрела на Элеонору пристально.

— Вы спорите и извиняетесь, — сказала она смело. — Я не требую этого, но только не берите, не отнимайте у меня единственного счастья, которое я имею в жизни. Вы говорите, что мы беседуем, как женщина с женщиной. Какое право имеете вы на человека, которого я люблю? Нет, не отвечайте мне другой диссертацией о душе. Как женщина женщине, скажите мне, какое право имеете вы?

— Если он меня любит, разве это не право? — сказала королева.

— Если он вас любит? — возразила Беатриса. — О, нет, он вас ещё не любит!

— Он меня спас вчера, а не вас, — ответила жестоко королева, вспомнив о глазах Жильберта. — Рискует ли человек с отчаяния жизнью, как он это сделал вчера, ради женщины, которую любит, или ради другой, когда обе находятся в одинаковой опасности?

— Он не вас спасал, а королеву. Справедливо честному человеку сначала спасти своего государя. Я его не порицала бы за это, если бы оказались ещё более раненой.

— Я не его государыня, а он не мой вассал, — отвечала холодно королева. — Он англичанин.

— Это — игра слов, — отвечала Беатриса, как будто она говорила с женщиной одинакового происхождения.

— Берегитесь!

Они смотрели друг другу в лицо, и надменная гордость королевы заговорила в Элеоноре. Несмотря на свою болезнь и на то, что пред ней стояла королева Франции, Беатриса сказала:

— Вы ему не государыня, а тем более мне. И будь вы десять раз моей королевой, с этого часа не может быть борьбы между мною и вами за первенство, а если может быть, то вы ведёте двойную игру. Должны ли вы быть для меня женщиной один момент и государыней — другой? Чем решаетесь вы быть?

— Женщиной, и ничем другим. И как женщина, я говорю вам, что хочу иметь для себя Жильберта Варда, телом и душой.

Внезапно глаза молодой девушки загорелись. Говорили, что в венах её матери текло немного крови Вильгельма Завоевателя, и клятва последнего сошла с её губ, когда она ответила.

— Великолепием неба клянусь, что он не будет ваш!

— Так между нами поединок, — сказала королева, обернувшись, чтобы уйти.

— На смерть, — ответила молодая девушка, падая на подушку. Физически она была побеждена болью, но нравственно непобедима.

Элеонора медленно прошла чрез всю палатку по ковру, разложенному на земле. Она не сделала и четырех шагов, как остановилась, глядя вперёд. Она чувствовала, что её охватил стыд… стыд честный и великодушный сильного, который в своём гневе был заносчив со слабым. Она стояла неподвижно, испытывая то, что испытывал бы честный человек, который в припадке бешенства ударил раненого человека. Второй раз она так низко упала в своих глазах, и это презрение к самой себе было более, чем она могла перенести.

Быстро она подошла к Беатрисе. Молодая девушка была очень спокойна, её губы были полуоткрыты, а под закрытыми глазами лежала большая чёрная тень. Её маленькие белые руки время от времени нервно сжимались, но сама она, казалось, едва дышала. Элеонора встала возле неё на колени, немного её приподняла, пропустив под подушку руку, и в то же время принялась обмахивать её веером.

— Беатриса, — позвала она молодую девушку вполголоса.

Но она не добилась ответа, и Беатриса не сделала никакого движения. Лицо её было настолько бледно, что, казалось, жизнь исчезла без едва заметного дуновения, которое заставило бы колыхнуться перья веера, который королева держала совсем близко к её губам. Элеонора встревожилась и прежде всего позвала нормандскую служанку, послав её за доктором. Но сама себе она говорила, что Беатриса только в обмороке, и она быстро придёт в себя, что в таком случае все, что она говорила не достигло других ушей, кроме её собственных. Относительно своего доктора она вдруг стала раздумывать, что он действительно был в её свите уже пять лет, что она никогда ни при каких обстоятельствах не имела случая советоваться с ним, и что он, вероятно, таков, каким кажется — тщеславный глупец и невежда, между тем были люди моложе его и ученее, которые следовали за армией и наживали большие деньги, составляя напитки для тех, кто страдал желудком от греческих сластей, врачи, составлявшие мази от ушибов, которые знали хитрые уловки итальянцев и могли составлять гороскоп день и ночь.

Среди этих колебаний Элеонора взяла воды из блестящего медного кувшина и брызнула несколько капель в лицо молодой девушки, затем она влила в её бледные губы кубок греческого вина.

Беатриса открыла немного глаза и вдруг задрожала, увидев Элеонору, услышав её голос среди глубокого молчания.

— Как женщина у другой женщины, — сказала королева, — прошу у вас прощения!

В полдень Жильберт сидел у входа в свою палатку. Ярко светящее солнце яростно согревало его, тем более, что день был свежий, и он ещё не оправился от своих ушибов. Он смотрел, как солдаты ходили лениво, а в числе их — Дунстан и Альрик; они готовили полдник на походных очагах. Жильберт же в это время думал, что прошло уже два дня, как он спас жизнь королевы, и хотя многие царедворцы заходили к нему, спрашивали о его здоровье и беседовали о его великом подвиге, но он не получил никакой благодарственной весточки от Элеоноры и короля, как будто они забыли о нем. Но о Беатрисе Дунстан сообщил ему, что у неё была лихорадка и бред нормандка, ухаживавшая за ней, рассказывала, что во сне она все говорила о своём доме. Жильберт ненавидел себя за то, что он ничего не сделал для неё, и глубоко сожалел, что поддался чарам глаз и голоса королевы в критическую минуту, когда решался вопрос о жизни и смерти их обеих. Благородные рыцари проходили мимо его палатки, идя домой от королевского жилища, где ежедневно происходил военный совет о дальнейшем походе. По-прежнему висел на пике его щит без всяких украшений. Молодой человек не получил никакого королевского подарка, как все ожидали, даже платка или портупеи. Поэтому некоторые из знатных рыцарей только серьёзно кланялись ему без дружбы или фамильярности. Находились и такие, что от него отворачивались, как будто он совершил ранее какой-нибудь проступок, который не мог загладить его настоящий подвиг. Но ему было все равно, так как по природе он не был царедворцем, и вообще английские норманны были холоднее и серьёзнее французских, менее их заискивали при дворе.

• Предыдущая
• 45/66
• Следующая