Поезд-беглец - Кроун Рэй - Страница 1

• 1/20
• Следующая

Машинист Эл дотягивал свою традиционную чашечку кофе, которую он позволял себе только после очередного рейса. Врачи запретили ему пить кофе. Говорили, что вредит кофе его больному сердцу. Эла хотели проводить на заслуженный отдых еще несколько лет назад, но он сумел пройти врачебный контроль и остался на грузовых рейсах. А ему и самому так стало спокойней. Элу было все равно: что людей возить, что товарняк волочить за собой. Главное, что ему удалось уговорить начальство не отправлять на металлолом старину Лока. Эл знал каждый миллиметр Лока, знал все его привычки, повадки, знал, как Лок поведет себя в любую секунду. Часто, особенно в последнее время, Элу казалось, что и Лок подчиняется только его, Эла, руке. Старомодный в управлении, обтекаемой формы, Лок больше напоминал Элу не локомотив, а снаряд, и в эти секунды Эл ощущал себя японским смертником-камикадзе, сидящим в кабине самолета и направляющим себя, как торпеду, в центр выбранной мишени. В августе 45 года Эл чудом выбрался живым из поединка с одним таким типом… Тряхнув головой, Эл прогнал от себя кошмарные воспоминания и, глядя в окно на своего заиндевевшего на морозе стального друга, наконец-то прислушался к словам шефа о том, что через пару-тройку дней надо будет отогнать сцепку новеньких, но заартачившихся в работе локомотивов на соседний узел, чтоб там в депо разобрались, что к чему.

«Это разве работа?! — подумал Эл, вслух сообщив начальнику, что принял информацию к сведению. — Пожалуй, я не буду Доку пока ничего говорить. А то он, чего доброго, еще и обидится на меня».

Лок, седой от прожитых лет и от инея, в эту минуту сжимал и разжимал свои стальные мускулы, одновременно греясь и восстанавливая силы: годы давали о себе знать. Лок не боялся работы. Лок боялся только одного: как бы его, не ровен час, не отправили на ту свалку, мимо которой он однажды в молодости проезжал. Лок решил придумать что-нибудь, когда придет время.

Ушам своим не поверил. Клянусь маленькой дыркой моей маленькой Мэри, когда я услышал по ящику, что сейчас нам будут вешать лапшу на уши про наш родной Стоунхэвн, я и вправду не поверил. Только что диктор в очередной раз лепетал что-то заунывное про какую-то авиакатастрофу, экипаж и пассажиры погибли, а летели ребятки-школьники на Большую землю, но, я надеюсь, моя дорогуша осталась дома, мала еще без папы-мамы путешествовать, а о взрослых на борту самолета ни слова не сказали, наверное, их там и не было, потому что родственников всех летевших этим рейсом с Аляски школьников привезут для опознания тел, порядок есть порядок, и имена ребят пока что не называются… Вот обо всем этом я вполуха слушал и колотил что было силы по любимой моей груше, больше нее я люблю только бой живьем, когда противника легче убить, чем сдержать себя в приступе злости, а на тренировке я и не сдерживаюсь, груша все стерпит…

И вдруг — ни с того, ни с сего — бряк! — как обухом по черепушке:

«А теперь, дорогие телезрители, мы включаем прямой эфир. Предлагаем вашему вниманию репортаж нашего корреспондента из здания Федерального суда. Итак, последние новости этого часа о деле Мэнхейма, заключенного тюрьмы Стоунхэвн»… Ну, тут я и про грушу забыл, и про завтрашний матч, ушел под канаты, к ребятам подхожу, а они ящик облепили, дыхание, оказывается, не у одного меня сперло, и все слушают, как эта телка Сью Мэджорс перед нами прямо аж расстилается:

«Как нам только что сообщили, федеральный судья вынес свое решение по делу заключенного Стоунхэвнской тюрьмы. Мы еще не знаем всех подробностей, но уже сейчас ясно, что Оскар Мэнхейм, осужденный к пожизненному пребыванию за решеткой, провел долгих три года в камере, из которой его никто выпускать не собирался, но тем не менее он выиграл дело о нарушении администрацией тюрьмы Стоунхэвн гражданских прав.

Ну, тут уж я не удержался и заорал: «Вот вам!» Видела бы меня в эту минуту моя крошка… Но на меня смотрел только охранник с другого конца спортзала, взгляд его был малоприятным, но я опять заорал, отвечая на его немой вопрос: «Да, ребята, я говорю: вот вам!» — и пошел в радиорубку к Роджерсу. Старик Роджерс сидел, слава Богу, у себя и, как всегда, ковырял спичкой в ушах, которые щетиной заросли больше, чем мои яйца. «Эй, Роджерс!.. Роджерс, слушай сюда, приятель…» Старик даже головы не повернул, уставился в свой ящик, он, видите ли, любит на красивых баб пялиться, он, видите ли, свой срок отволок, ему, видите ли, мы все до лампочки, а потому он на меня даже смотреть не желает:

«Чего, — говорит, — стряслось?» В другой раз я бы ему точно лысину намылил, этому вонючему пердуну черномазому, за такое непочтительное отношение к лучшему средневесу всей Аляски, но по случаю праздничного своего настроения я его простил: «Мэнни выиграл дело. Суд постановил выпустить его из карцера. Вот чего стряслось!» Роджерс даже забыл спичку из уха вытащить: «Потрясно! Вот это здорово!» И я ему выложил свой план: «Слушай, Роджерс, через пару минут начальник Рэнкен будет по ящику болтать… Пусть наши вонючие пижоны послушают, как он нам будет свои байки травить. Дай в динамики девятый канал с ящика, приятель. В твоих венах, я надеюсь, пока еще кровь не остыла или они уже дерьмом забиты, Роджерс, дружок ты мой ненаглядный?» Старик уселся в той же позе, в какой я его застукал, и засунул спичку в ухо, а свободной рукой начал переключателями щелкать: «Да я уже пятый срок волок, когда ты еще и в пеленки писать не начал… Ладно, Бак, топай. Пострадаем за святое дело. Пусть послушают ребятки! Пусть порадуются!» Я на месте подпрыгнул и аж завизжал от счастья:

«Дьявол всех раздери, приятель! Верно я говорю, Испанец ты мой родной?!»

Выскочил я в коридор, а там уже голос Сью Маджорс на всю тюрягу:

«Никто не говорит о том, что тюрьма должна быть площадкой для детских игр. Мы все считаем, что человек, идущий против закона, должен быть наказан, и мы все хотим, чтобы преступник был изолирован от общества, но не кажется ли вам, мистер Рэнкен — (ну и складно эта баба треплется, язва такая: „Не кажется ли вам, мистер Рэнкен…“, попадись она мне, когда я на свободе был, где-нибудь в укромном местечке, уж я бы ей доказал, в чем прелесть мужского превосходства!) — что общественное самосознание, так сказать, совесть общества, несколько шокировано вашим поступком, а именно тем, что вы на целых три года заточили человека в карцер?» Все ребята в своих камерах затаили дыхание, ожидая ответ этого чудовища Рэнкена: «Если бы речь шла о человеке, то — да, я бы согласился с вами, но Мэнхейм — животное. Он уже дважды бежал из тюрьмы. Он грабил банки. Он — убийца, в конце концов. И ему абсолютно наплевать на вашу жизнь, наплевать на мою жизнь, ему плевать даже на свою собственную жизнь… Ну, что тут началось, даже пересказать невозможно. Ребят словно разорвало: „Мать твою, Рэнкен, пошел ты знаешь куда! Пристрелить этого ублюдка! Даешь Мэнни в президенты!“ Со всех этажей из камер полетела горящая бумага, зэки жгли книги, газеты, тряпье, старые вещи и вышвыривали через решетку в коридор, во всех концах здания затопали вертухаи, забегали, как крысы, зазвенели связками ключей, и вот уже примчался один взвод охраны, начали распускать рукава брандспойтов, затем еще один, еще, еще… И сквозь весь этот шум с трудом пробивался голос Рэнкена: „Он ни во что не верит… Он способен на все… Вот уже двадцать шесть лет я работаю в тюрьмах, и я повидал на своем веку и воров, и убийц… Мне есть с чем сравнить этого Мэнхейма…“

Вода из брандспойтов била в лицо с такой силой, что отбрасывала человека к противоположной стене камеры, а если струя попадала по рукам, трясущим решетку, то ощущения были, как от удара молотком по пальцам. Я заорал: «Иисус Христос, сын бедного Генри!..» — и увидел пахана: «Привет, Джона!» — сказал я ему. — Мэнни добился своего». «Конечно», — кивнул Джона. «Он в самом деле поимел их всех», — добавил я. Нетерпение переполняло меня. Нетерпение и гордость, что сам Джона разговаривает со мной. И я просто обалдел, когда Джона сказал мне: «Конечно, приятель, это здорово, что он поимел их. Увидимся на прогулке».

• 1/20
• Следующая