Том 1. Тяжёлые сны - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 56

Евгения стремительно захлопнула дверь. Отец Андрей тихонько засмеялся.

— Чего там? — сказал он.

— Все же неловко, — ученик, и все такое.

— Чудак, да ведь я нарочно, — зашептал отец Андрей, — пусть слышит. Скажет товарищам, — найдется шалун поотчаяннее, да и запустит.

Отец Андрей снова захохотал и налил по четвертой рюмке. Молин сочувственно захихикал и показал пожелтелые от табака зубы. Он проглотил водку и крикнул:

— Эх, завей горе веревочкой!

— Все шляется к Логину, — сказал отец Андрей.

— А, к слепому черту! Ишь ты, агитатор пустоголовый, нашел себе дурака, пленил кривую рожу. Ну, да он мастак бредки городить.

— Вожжались с Коноплевым, да расплевались, — сообщила матушка.

— Ишь ты, лешева дудка, куда полезла! Почуял грош.

— Ничего, сведется на нет вся их затея, общество это дурацкое, — злорадно сказал отец Андрей.

— А что? — спросил Молин.

— Да уж подковырнет их Мотовилов.

— Подковырнет! — с азартом воскликнула матушка.

— Уж Мотовилова на это взять, — согласился Молин, — шельмец первой руки.

— Да, брат, — разъяснял отец Андрей, — ему в рот пальца не клади. С ним дружить дружи, а камень за пазухой держи.

— Шельма, шельма, одно слово! — восторгалась матушка.

— Но умная шельма, — поправил Молин.

— Да я то же и говорю: первостатейная шельма, молодец, — продолжала матушка. — Уж мой Андрей Никитыч хитер, ой хитер, а тот и еще хитрее.

Логин вернулся из гимназии рано и в вялом настроении. Сел за стол, лениво принялся завтракать. Водка стояла перед ним. Логин посмотрел на бутылку и подумал, что привычка пить каждый день-скверная привычка. Откинулся на спинку стула и продекламировал вполголоса:

Потом придвинул к себе бутылку и рюмку, налил, выпил. Мысли стали веселы и легки.

В это время раздался неприятно-резкий стук палкою в подоконник открытого окна. Логин вздрогнул. Досадливо нахмурился, вытер губы салфеткою и подошел к окну.

— Дома, дружище? — раздался голос Андозерского. Логин сделал вид, что очень рад, и отвечал:

— Дома, дома. Ну, что ж ты там, — заходи!

— Водка есть? — оживленно спросил Андозерский.

— Как не быть!

Андозерский проворно взбежал на крыльцо. Румяное лицо его казалось измятым. Маленькие глазки были сонны и смотрели с трудом. Голос у него сегодня был хриплый. Шея страдальчески вращалась в узком воротнике судейского мундира. Он сел к столу.

— Эге, у тебя огурцы! Славно! И редиска, — еще лучше.

Логин налил по рюмке водки.

— Опохмелиться со вчерашнего треба? — спросил он.

— Опохмелялся, дружище, да мало: встал поздно, надо было тащиться в съезд, — сегодня было судебное заседание.

— Где ж ты это вчера засиделся?

— В том-то и дело, что нигде. Сидел дома и трескал водку.

— С кем?

— Один, брат, по-фельдфебельски. Столько вызудил, что и вспомнить скверно.

— С горя или с радости?

— С раздумья, дружище.

— Ой ли?

— Да, да, — решился, выбрал… Ну, да что там… Завтра все расскажу.

— Ну что ж вы, судьи неумытные, наделали сегодня?

— Наделали мы делов! Мы, брат, сегодня грозный суд творить вздумали.

Андозерский влил в себя другую рюмку водки и весело засмеялся.

— Вот теперь на поправку пошло! Знаешь Спирьку? Комичный Отелло.

— Как не знать! Только какой же это Отелло, это — Гамлет.

— Спирька-то Гамлет? Ну уж, скажешь тоже!

— Ну да, именно Гамлет: он жаждет мести и ненавидит месть, и вот увидишь-отомстит как-нибудь по-своему. Ну, что ж у вас с ним?

— А видишь, его волостной суд приговорил к пятнадцати розгам; Мотовилов жаловался, а также за мотовство и пьянство, расстраивающие хозяйство. Спирькино хозяйство!

— Ну, все же! Так вот он нам жалобу. Ну что ж, мы суд судом, дело разобрали, да и решили усилить ему, мерзавцу, наказание, всыпать двадцать!

Андозерский сказал это очень горячо и с видимым удовольствием.

— Но, однако, зачем же усиливать? — удивился Логин.

— А затем: не жалуйся!

— Ай да Соломоны! Ну, еще что натворили?

— А еще, дружище, засудили мальчишку. Пожалей, брат, ты к мальчишкам жалостлив.

— Это какого же мальчишку?

— А вот тот, Кувалдин, что в огороде Мотовилова попалcя. Его тоже волостной суд присудил к десяти ударам, а он тоже жаловаться. Ну, мы ему и накинули еще пятачек.

— Да ведь вы знаете, что он попался случайно в шалости, которая здесь в обычае.

— А кусаться зачем? Да и обычай скверный.

— Да ведь мальчика вы не могли присудить более, как к половинному наказанию? Выходит, вы закон нарушили.

— Нарушили? Ну, это буква закона, а мы… Мы, брат, новое наслоение магистратуры. Мы без сантиментов.

— Несимпатичное наслоение, что и говорить!

— Несимпатичное! А вам бы по головке гладить всякого шельмеца! Нет, брат, на наших плечах лежит важная задача: подтянуть и упорядочить. Миндальничать нечего: им дай палец, они и руку отхватят. Особенно теперь это необходимо в наших местах: брожение в народе, — того гляди, холерный бунт нам преподнесут. И так черт знает какие слухи ходят.

— Что ж, сознание законности хотите водворить в населении?

— Конечно! Давно пора. В наших селах ведь просто жить нельзя: потеряно всякое уважение к властям, к дворянству, к праву собственности, к закону.

— Постой, брат, как же это вы сумеете вбить в народ сознание законности, когда сами закон нарушаете?

— Мужика надо приучить к повиновению, к дисциплине. Мы, дворяне, — его естественные опекуны.

— Скажи, а что же, ваш товарищ прокурора заявил протест?

— Ас чего ему заявлять протест?

— Да ведь незаконно!

— Ну, пусть сам мальчишка жалобу принесет губернскому присутствию. Да не посмеет мальчишка, — побоится, как бы еще не прибавили.

Андозерский захохотал.

— И неужели так-таки никто из вас и не спорил? Неужели среди вас не нашлось ни одного порядочного человека?

Андозерский опять захохотал, весело и беззаботно.

— Нашелся, брат, один такой же, как ты, идеалист, кисельная душа, Уклюжев, молоденький земский начальник, — вздумал распинаться за мальчишку. Умора! Так разжалобился над сорванцом, сам чуть не плачет! Ну, мы его пристыдили. Заплачь, говорим. Ну, он сконфузился, на попятный двор, мямлит: да я, говорит, вообще. Так мы его оконфузили, что потом ему пришлось оправдываться: это, говорит, потому, что я до суда клюкнул малость. Врет, конечно: ни в одном глазу.

— Один только нашелся, да и тот-тряпка! — презрительно сказал Логин.

Андозерский весело хохотал. Продолжал рассказывать:

— Умора! Вышли мы из совещательной комнаты, прочел Дубицкий решение, мальчишка как всплачется, — повалился в ноги: «Отцы родные, благодетели!» И ведь по роже видно, что мерзавец мальчишка: хорошенько его надо выжарить!

— Как все это у вас грубо, дико, по-татарски! Живодеры вы этакие! — сказал Логин с отвращением.

Противно было смотреть на улыбающееся лицо Андозерского и хотелось говорить что-нибудь дерзкое, оскорбить, озлить его. И Андозерский, в самом деле, озлобился, надулся.

— Да ты что так заступаешься за мальчишку? Ты его видел?

— Видел.

— Ну то-то, ведь не красавец, — твой Ленька куда смазливее. Нечего тебе на стену лезть.

Лицо Логина побагровело, и он почувствовал то особое замирание в груди, которое помнят люди, грубо и несправедливо оскорбленные.

— Послушай, Анатолий Петрович, — сказал он, — ты уже не первый раз говоришь мне такое, что я вынужден тебя просить: сделай милость, скажи ясно, что хочешь сказать.

Логин чувствовал, что слишком волнуется, и упрекал себя за это, но не мог сдержать волнения.

— Что хочу сказать? — со злобною усмешкою переспросил Андозерский. — Надо полагать, не больше того, что все говорят.