Проблема Спинозы - Ялом Ирвин - Страница 20

– Да как ты смеешь…

– Якоб, – перебил его Бенто, – давай-ка вспомним, почему мы трое встретились. Вы пришли ко мне, потому что Франку был в беде, у него случился духовный кризис, и ему требовалась помощь. Я не звал вас – на самом деле я советовал вам обратиться к рабби, а не говорить со мной. Ты возразил: мол, вам сказали, что рабби сделает Франку только хуже. Помнишь?

– Да, верно, – подтвердил Якоб.

– Тогда какой нам обоим смысл и дальше вдаваться в такую дискуссию? Наоборот, есть только один истинный вопрос, – Бенто повернулся к Франку, – скажи мне, сумел ли я тебе помочь? Помогло ли тебе что-нибудь из сказанного мною?

– Все, что ты говоришь, несет мне утешение, – ответил Франку. – Ты помогаешь мне сохранить здравый рассудок. Я уж совсем было отчаялся, и твое ясное мышление, то, как ты не принимаешь ничего на веру, основываясь на авторитете, – это… я ничего подобного прежде не слышал! Я вижу, что Якоб в гневе, и прошу за него прощения, но что до меня самого… да, ты помог мне.

– В таком случае, – сказал Якоб, внезапно поднимаясь на ноги, – мы добились того, ради чего пришли, и наши дела здесь завершены!

Франку, похоже, оторопел и остался сидеть, но Якоб ухватил его за плечо, заставил встать и повел к двери.

– Спасибо тебе, Бенто, – проговорил Франку, стоя на пороге. – Пожалуйста, скажи мне, можно ли будет еще с тобой встретиться?

– Я всегда рад разумной дискуссии. Просто приходите в мою лавку. Но, – и последняя фраза Бенто была предназначена Якобу, – такой дискуссии, которая исключает здравый смысл, я не приветствую.

Как только дом Бенто скрылся из виду, Якоб широко ухмыльнулся, обнял Франку и крепко сжал его плечо:

– Теперь у нас есть все, что нам нужно! Мы отлично поработали. Ты прекрасно сыграл свою роль, на мой вкус – даже слишком хорошо, – но я не собираюсь это обсуждать, потому что мы еще не завершили то, что нам надо сделать. Смотри-ка, что мы добыли. Евреи – не богоизбранный народ; они ничем не отличаются от других народов. Бог не испытывает к нам никаких чувств. Пророки лишь воображали свои пророчества. Святые писания – не святые, они целиком и полностью суть творения человеческих рук и представлений. Слово Божие и воля Божия – вещи несуществующие. Книга Бытия и остальная Тора – это басни или метафоры. Раввины, даже величайшие из них, не обладают особым знанием, а действуют лишь в собственных интересах…

Франку помотал головой:

– У нас пока есть не все, что нам нужно. Я хочу еще раз с ним встретиться.

– Погоди, но я только что перечислил все его прегрешения: его слова – это чистая ересь! Это то самое, что требовал от нас дядя Дуарте, и мы исполнили его волю. Наши доказательства ошеломительны: Бенто Спиноза – не еврей, он… он антиеврей!

– Нет, – повторил Франку, – у нас недостаточно доказательств. Мне нужно еще. Я не дам показания под присягой, пока не услышу больше.

– Да этого и так более чем достаточно! Вспомни, ведь твоя семья в опасности. Мы заключили сделку с дядей Дуарте – от сделки с ним еще никто не смог отвертеться. А именно это пытался сделать Спиноза – обдурить его, обойдя еврейский суд. Только благодаря дядиным связям, дядиным взяткам и дядиному кораблю ты не томишься в португальском застенке. И уже через две недели его корабль возвращается за твоими матерью и сестрой и за моей сестрой. Ты хочешь, чтобы их убили, как и наших отцов?! Если ты не пойдешь со мной в синагогу и не станешь свидетельствовать перед судьями, считай, что сам поднес факел к их кострам!

– Я не дурак, и нечего погонять меня, как барана! – отрезал Франку. – У нас есть время, и я хочу получить больше сведений, прежде чем стану свидетельствовать. Еще один день не играет никакой роли, и ты это знаешь. И более того, дядя обязан заботиться о своих родственниках даже в том случае, если у нас ничего не выйдет.

– Дядя делает то, что он хочет. Я знаю его лучше, чем ты. Он следует только своим собственным правилам, и великодушием никогда не отличался. Я даже не желаю больше видеть этого твоего Спинозу. Он клевещет на весь наш народ!

– У этого человека больше мозгов, чем у всей конгрегации, вместе взятой! И если ты не хочешь к нему идти, я поговорю с ним один.

– Ну уж нет, если ты пойдешь – пойду и я! Я не позволю тебе разговаривать с ним наедине. Уж больно он убедительно говорит! Если пойдешь один, херем объявят не только ему, но и тебе! – Заметив озадаченный взгляд Франку, Якоб добавил: – Херем – это отлучение: еще одно еврейское слово, которое тебе лучше бы запомнить.

– Guten Tag[42], – произнес незнакомец, протягивая руку. – Я – Фридрих Пфистер. Я вас, случайно, не знаю? Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Розенберг, Альфред Розенберг. Вырос здесь. Только что вернулся из Москвы. На прошлой неделе получил диплом Политеха.

– Розенберг? Ах, да, да – именно! Вы – маленький братец Эйгена. У вас его глаза. Можно к вам подсесть?

– Разумеется.

Фридрих поставил свою кружку с пивом на стол и уселся напротив Альфреда.

– Мы с вашим братом были друзья – неразлейвода, и по сию пору поддерживаем связь. Я часто бывал у вас дома – даже катал вас на спине. Вы ведь… насколько?.. на шесть-семь лет младше Эйгена?

– На шесть. В вашем лице тоже есть что-то знакомое, но припомнить вас как следует я не могу. Не знаю, почему, но у меня сохранилось мало воспоминаний о раннем детстве – они все стерлись. Знаете, мне было всего лет девять или десять, когда Эйген уехал из дома учиться в Брюссель. Я почти не видел его с тех пор. Говорите, вы все еще поддерживаете связь с ним?

– Да, всего две недели назад мы с ним ужинали в Цюрихе. – ответил Пфистер.

– В Цюрихе? Так он уехал из Брюсселя?

– Около полугода назад. У него был рецидив чахотки, и он приехал в Швейцарию, чтобы отдохнуть и подлечиться. Я учился в Цюрихе и навестил его в санатории. Его выпишут через пару недель, и потом он переедет в Берлин, проходить высший курс банковского дела. А я через несколько недель переезжаю в Берлин учиться, так что мы будем там часто видеться. Вы ничего этого не знали?

– Нет, наши дороги давно разошлись. Мы никогда не были близки с братом, а теперь и вовсе потеряли связь.

– Да, Эйген упоминал об этом – и, как мне показалось, с горечью. Я знаю, ваша мать умерла, когда вы были совсем дитя, – для вас обоих это было тяжким ударом. И, как мне помнится, ваш отец также умер довольно молодым, и тоже от чахотки?

– Да, ему было всего 44. Это случилось, когда мне исполнилось 11 лет. Скажите, герр Пфистер…

– Пожалуйста, зовите меня Фридрихом. Друг вашего брата – и ваш друг. Будем теперь Фридрих и Альфред, согласны? И, Альфред, вы хотели спросить…

– Да. Интересно, Эйген когда-нибудь говорил обо мне?

– При нашей последней встрече – нет. Мы не виделись три года, и нам многое нужно было друг другу рассказать. Но он неоднократно вспоминал о вас в прошлом.

Альфред замешкался, а потом выпалил:

– Не могли бы вы рассказать мне все, что он обо мне говорил?

– Все? Что ж, я попытаюсь, но вначале позвольте мне поделиться одним замечанием: с одной стороны, вы сообщаете мне, как нечто само собой разумеющееся, что вы и ваш брат никогда не были близки и, похоже, не предпринимали никаких усилий, чтобы связаться друг с другом. Однако сегодня вы полны готовности… даже, я бы сказал, жаждете услышать новости о нем. Вот ведь парадокс! Он заставляет меня задуматься, уж не заняты ли вы некими изысканиями о себе и своем прошлом?

Альфред на мгновение отшатнулся, пораженный проницательностью вопроса.

– Да, верно. Мне удивительно то, что вы об этом заговорили. У меня внутри сейчас происходит… ну, не знаю, как и сказать это… хаос. Я видел в Москве буйные толпы, радующиеся анархии. Теперь эти волны катятся по Европе – по всей Европе. Океан людей, лишившихся своих корней. И я – такой же бесприютный, как они, может быть, даже более потерянный, чем другие… отрезанный от всего…