Белые медведи - Крысов Анатолий Вадимович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/51
• Следующая

– Алло, – томно говорит голос в трубке.

Жена Сурикова – это отдельная история. До встречи с ним она была порноактрисой и привыкла все делать с придыханием и похотливым взглядом. – Я вас слушаю, – говорит голос в трубке, а мне слышится: я вас трахаю.

– Анжела, привет, – говорю я, тщательно подбирая слова.

– Саша, это ты? – удивленно стонет Анжела. – Зачем звонишь?

– Да, это я. Кое-что случилось, и ты должна об этом знать.

Я представляю, как Анжела сейчас лежит под палящими лучами южного солнца и медленно покрывается загаром. Думаю, она предпочитает загорать топлесс: порноактрисам чуждо смущение. Я рисую в воображении картину голой Анжелы, развалившейся на шезлонге, и говорю:

– Аркаши больше нет.

Молчание. Затем:

– Как? Не может быть!

Этого я больше всего и боялся: придется объяснять. Что я и делаю.

– Анжела, Аркашу убили, – говорю и добавляю: мне очень жаль.

– Какой кошмар, – еле шепчет она, а мне слышится: какой оргазм.

Анжела в трубке начинает плакать, до меня доносятся через много сотен километров ее всхлипывания на другом конце земного шара.

– Что я скажу Сонечке? – плача, говорит она. – Как нам теперь жить? Саша, что мне делать?

– Успокоиться и немедленно приезжать сюда, – отвечаю я.

Анжеле предстоит пережить еще очень много часов несчастья: допросы в милиции, похороны, девять дней, сорок дней. На черта люди понапридумывали столько поводов для поминок, если они доставляют так много горя?

– Как это случилось? – спрашивает Анжела и повторяет: Саша, скажи мне, как это случилось.

Я не хочу ничего объяснять. Я хочу домой под теплое пуховое одеяло и не просыпаться дней пять. Поэтому говорю:

– Что? Анжела, тебя плохо слы… – кладу трубку и отключаю телефон на случай, если Анжела решит перезвонить.

Все, долг исполнен – теперь можно возвращаться домой. Я подхожу к машине, последний раз смотрю вокруг, чтобы собраться с мыслями, и неожиданно замечаю темный силуэт невдалеке от входной двери дома Сурикова. Лица или других деталей не разобрать: слишком большое расстояние и очень мало света, но это определенно человек. Я щурю глаза, различая движение силуэта: он еле покачивается из стороны в сторону, как если кто-нибудь нетерпеливо ждал и переминался с ноги на ногу.

Мне вдруг становится страшно: там, в глубине, может стоять убийца. Вполне вероятно, что он забыл на месте преступления обличающую улику и вернулся за ней. В горле у меня образовывается неприятный комок, который я стараюсь быстрее сглотнуть, все еще внимательно наблюдая за силуэтом. Он начинает перемещаться от двери к углу дома по тропинке, ведущей на задний двор. Я слышу хруст талого снега.

У него наверняка есть оружие. Нож, молоток или пистолет. Хотя навряд ли пистолет: он не стал бы рубить Сурикова украденным топором, если бы имел возможность пристрелить. Намного проще вначале пустить пулю в лоб, а уже после вдоволь поглумиться над трупом. Я понимаю, что раз у неизвестного нет при себе огнестрельного оружия, то для меня он не представляет никакой опасности. И с чего это я так испугался? Я же разорву эту мразь в клочья, если будет необходимость!

– Эй! – кричу я и открываю багажник «Ауди», где мирно отдыхает бейсбольная бита. Если честно, то я храню ее там больше для залихватской бравады, чем из соображений безопасности, но вот представился случай.

Силуэт вздрагивает и ускоряется. Я хватаю биту и, не захлопывая багажник, быстрым и решительным шагом направляюсь в сторону дома. Я кричу:

– Эй, стой! – спотыкаюсь о сугроб, но, удержав равновесие, продолжаю: стоять, кому сказал!

Я крепко сжимаю биту в руке и, поскальзываясь на оледеневших лужах, продолжаю приближаться к дому. Силуэт также не останавливается, и в одно мгновение скрывается за поворотом. Это не самый лучший вариант, так как тактически там он в лучшей позиции, чем я. Спрятавшись, противник может напасть неожиданно, и тут уже меня не спасет ни бита, ни кулаки, ни ноги. Он просто всадит мне отвертку в горло сзади, и все будет кончено. Поэтому я замедляю шаг.

– Слышь, ты, – говорю я, постоянно осматриваясь. – Ты кто?

Слева раздается шорох, но это лишь ветер шуршит сухими ветками о снег. Я делаю глубокий вздох и говорю:

– Ну-ка, выходи, – взываю я, но не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы сбить внимание противника. – Давай поговорим.

Ответа нет. Я держу биту обеими руками, как заправский бейсболист, и неотвратимо приближаюсь к углу дома. Все мое внимание – это один большой прицел, наведенный на неизвестность, скрытую тьмой на заднем дворе.

– Я только хочу поговорить, – объясняю я скорее сам себе, чем силуэту. Хотя, конечно же, ни о каком разговоре не может быть и речи: как только я увижу малую частичку таинственного противника, моя бита со всей мощью рухнет на цель.

Я в одном метре от поворота, и я говорю:

– Давай выходи, не бойся. Просто мне интересно, что ты тут делаешь, – я прижимаюсь спиной к стене, готовясь сделать последнее движение, и продолжаю: уверен, мы в состоянии придти к консенсусу. Я всю жизнь только и занимаюсь, что ищу удобоваримые решения.

Но вокруг лишь тишина, поэтому я одним резким прыжком преодолеваю расстояние поворота и оказываюсь посреди заднего двора. Хуже ситуации не придумать: здесь так темно, что ничего не видно дальше полуметра от себя. Я предстал голой мишенью и стараюсь не дышать.

– Здесь есть кто-нибудь? – задаю вопрос в пустоту. Вдруг мне просто примерещилось?

Так, наверное, заканчивают свои дни лучшие из худших: с бейсбольной битой в руках, стоя на заднем дворе несколько часов назад убитого друга. В этот момент я думаю о жене, о наших неродившихся детях, о сестре-растении, прикованной к постели собственным безумием, о родителях в урне и еще много о чем. Думаю, что если останусь в живых, то когда-нибудь напишу об этом книгу.

Я слышу какой-то звук за спиной и оборачиваюсь, готовый ударить в любой момент – я долбаная взведенная пружина. В законе Гука жесткость пружины – это коэффициент пропорциональности между деформирующей силой и деформацией. Она численно равна силе, которую надо приложить к упруго деформируемому образцу, чтобы вызвать его единичную деформацию. В моем случае все нужные силы уже приложены, и энергия в одном движении от того, чтобы вырваться наружу.

Человек всегда должен быть готов к любого рода неожиданностям: даже когда с утра он обнаружит отросшую за ночь третью руку, он не должен удивляться, ведь случается всякое. Но вот я вижу перед собой карлика, стоящего на расстоянии вытянутой руки и начинаю оседать. Я ждал чего угодно: налитые кровью глаза, мачете размером с гусарскую саблю, шипящего желчью монстра – но никак не улыбающегося карлика в малюсеньких ботиночках и рубашке с блестящими пуговками.

Мы стоим лицо в лицо: он поигрывая связкой ключей, я – скрипя зубами от холода и недоумения. Что же тут происходит?

Карлик говорит:

– Привет!

И я вздрагиваю, затем поскальзываюсь и начинаю падать. Перед тем как удариться головой со всего маху о каменную стену дома Сурикова, я успеваю заметить, что карлик идет ко мне. Он прихрамывает на левую ногу. В следующий момент я слышу глухой звук удара черепа о бетонный фундамент и теряю сознание напрочь.

Я прихожу в себя от диких головных болей. Уже утро, и я распростерся в луже замерзшей крови, которая вытекла из большой рассеченной раны в области моего лба. Бейсбольная бита валяется неподалеку. Я поднимаюсь на ноги и достаю из кармана мобильник. Он разбит вдребезги. Который же сейчас час?

– Если бы я писал роман, – говорит Сергей, вертя в руках дорогой итальянский нож для резки бумаги, – я бы использовал только настоящее время. Кому нужны эти идиотские «был», «сказал» и так далее.

Комната, в которой мы находимся, зовется кабинетом коммерческого директора Шумнова Сергея Яковлевича. Здесь довольно просторно. Посередине стоит дорогой письменный стол ручной сборки с длинной приставкой для совещаний. За ним сидит Сергей, а я расположился за приставкой. По углам расставлены шкафы для документов и невысокие этажерки, сплошь уставленные пустыми бутылками из-под коллекционных алкогольных напитков. Таково хобби моего друга: покупать, выпивать, выставлять.

• Предыдущая
• 11/51
• Следующая