Карми - Кублицкая Инна - Страница 25
- Предыдущая
- 25/144
- Следующая
В Майяре виселицы строятся добротно, на десятилетия, даже на века: в квартале Льеторвир виселица простояла два века, пока за ветхостью не было решено поставить новую.
Вешают не только живых, но и мертвых. Так, например, повесили одного добропорядочного торговца преклонных лет. Его преступление состояло в том, что он «сам себя повесил и задушил».
А вот если бедняга повинен в заговоре против короля, виселицы уже недостаточно: осужденного, привязанного к лошади, волокут по улицам. Лошадь скачет галопом, и к тому времени, когда смертника притащат к эшафоту, жизнь едва теплится в нем.
Фальшивомонетчиков варят заживо. Чеканить деньги — это важнейшая привилегия короля и высочайших принцев, поэтому неудивительно, что такое преступление наказывается жестоко. Смерть превращается в мучительную и продолжительную пытку.
Колдунов, еретиков, отравителей сжигают на костре, предварительно выставив у позорного столба на Рыночной площади. И те, кого сжигают на «быстром огне», могут считать, что им повезло.
Для людей благородного сословия такие виды смерти считаются позорными. Бывает, король из милости заменяет такую казнь на более подобающую дворянину: обезглавливание или четвертование.
На колесование сходятся поглазеть зеваки даже из других кварталов. Вообще же всякая казнь — зрелище, любимое городскими жителями. И поскольку зрелищ подобного рода в городе обычно хватает, горожанин еще может попривередничать, оценивая работу палача.
Казнь женщин не пользуется особыми симпатиями толпы. Люди собираются посмотреть, разве что если преступница хороша собой или очень известна в городе. Сама же процедура скучна: женщин вешать не принято, подвергать другим видам казни тоже — их просто закапывают живьем. Бывает, женщина хитрит, пытаясь избежать казни, приносит присягу, что она беременна. Присяга присягой, но к ней направляют опытных старух, и те определяют, правду ли сказала несчастная. Если солгала, закапывают, если сказала правду — тоже, но после рождения ребенка. Дитя отдают родственникам или, если таковых не найдется, в приют. Правда, подобная отсрочка нередко спасает жизнь осужденной: уж так в Майяре принято, что, если в высочайшей семье благополучно разрешится от бремени знатная дама, беременную узницу отпускают на свободу с полным прощением, если грех ее не слишком велик (воровство или скупка краденого), или же битую кнутом.
Но и наказание кнутом для горожанина — любимое зрелище. Не всякому доводилось попробовать на своей спине, но каждый считает себя докой, обсуждая ловкость палача.
И хотя на Рыночной площади, кроме виселицы и позорного столба, находится самый знаменитый в Майяре базар, он не оставил у Савы более яркого впечатления, чем эти многочисленные вестники смерти.
— У нас не так, — шептала она, подразумевая Тавин. Стенхе улыбался. «У нас не так… У нас не так открыто, — думал он про себя. — Но с каких это я пор говорю „у нас“, думая о Сургаре?»
Мангурре предложил:
— Пойдем домой, а? Чего шататься по улицам?
— Хорошо, — согласилась Сава. — Но давайте еще посмотрим на храм Орота.
Орота ничем бы не выделялся среди многочисленных гертвирских храмов, если бы в нем уже четыре столетия не венчались на царство майярские государи.
— Я хочу посмотреть, — сказала Сава, — ведь это на меня могли бы после смерти короля возложить корону.
— Сюда ты можешь прийти открыто, со свитой, — заметил Стенхе.
— Да, — ответила она. — Непременно приду.
Она прошла по стертым каменным плитам к алтарю, ступая на разноцветные пятна света, пропускаемые витражами. Молящихся в храме было немного. Стенхе подумал, что Сава слишком выделяется среди них своей независимой повадкой.
Он кашлянул. Сава не оглянулась, но, сбросив груз привычек, помолилась, встав на колени перед наиболее почитаемыми образами. Потом она положила монету на блюдо для пожертвований и пошла вдоль стен, останавливаясь иногда перед некоторыми из икон или статуй.
«Слишком прямо держится, — думал с досадой Стенхе. — Не привыкла кланяться…»
Перед одним из горельефов Сава замерла. Молодой священник заметил ее задумчивое остолбенение и подошел. Стенхе тоже придвинулся — на тот случай, если намерения парня не вполне благочестивы. Мангурре остался на месте, чтобы обеспечить отступление, если придется срочно уходить.
Может, и были у священника нечестивые намерения. Он начал говорить о том, что горельеф, к сожалению, не закончен, но нет мастера, который бы завершил работу.
— Не закончен? — обернулась Сава. — Почему же он не закончен? По-моему, тут изображено все, что хотел скульптор.
Парень стал объяснять, что горельеф должен был изображать триаду, трех ангелов, в руках которых жизнь человеческая, изваяны же всего две фигуры…
— Кто из нас слеп, святой отец? — спросила резко Сава и оглянулась, встретившись глазами со Стенхе.
Стенхе чуть заметно дернул щекой:
«Ну что же ты, госпожа моя? Обещала же, что будешь вести себя как простолюдинка…» Сава не заметила его укора.
— А ты, сударь, — спросила она его как незнакомого, — ты тоже видишь только двух ангелов?
Стенхе повернулся и рассмотрел горельеф повнимательнее. Двух ангелов увидел он: одного в венке из цветов и с цветами в руках — ангела, дающего жизнь, Ангела Жизни; второй ангел был суров, со свитком в одной руке и мечом в другой, — то был Ангел Смерти. Третьего ангела не видел Стенхе.
— Я вижу двух, дочка, — ответил Стенхе мягко. — Где ж ты углядела третьего?
Сава взяла его за рукав, потянула к себе, отступив на шаг. Стенхе стал на ее место, глянул опять — и увидел. Складки камня сложились в неземной красоты лик. Стенхе шагнул вперед — красота распалась, превратилась в уродливую маску и исчезла.
— Святые небеса! — вымолвил хокарэм. Священник, отодвинув Стенхе, тоже увидел: Ангел Судьбы стоял перед ним, грозный и милостивый одновременно.
И потрясенный священник запел древний гимн. В высоких сводах собора одинокий голос его терялся, и спешили к нему уже другие, чтобы узнать, в чем дело, ибо, хотя храмы стоят, чтобы в них молились, гимны все же положено распевать в свой черед, так как служение богам требует порядка… И Стенхе воспользовался поднятой суетой, чтобы увести Саву из собора.
— Стенхе, — сказала Сава задумчиво, когда они спешили к замку Орвит-Пайер. — Вот это и есть то, о чем говорится в гимне: «Каждый может увидеть миг рождения или миг смерти, но миг, когда обращен к тебе лик Судьбы, поймет не каждый»?
Стенхе хмыкнул.
— Ну и кутерьму ты устроила, госпожа моя, — проговорил Мангурре, догоняя их. — Идем быстрее, а то тебя провозгласят блаженной.
— Ну-ну, — усмехнулся Стенхе. — Не так все скоро. Сначала Святое Братство будет проверять, не происки ли это демонов.
— Да уж, — подтвердила Сава. — И я боюсь, знаю, что они решат, когда дознаются, кто я. Жена Руттула в святые попасть не может.
— Будет, пожалуй, лучше, — заявил Стенхе, — если Пайра не узнает, какой переполох мы подняли.
— По-моему, тоже, — согласился Мангурре. — Он ведь мне строго-настрого велел, чтобы все было тихо.
В замок они попали через одну из боковых калиток. Савиного отсутствия так никто и не заметил, и она со Стенхе быстро прошла по коридорам в отведенные ей покои.
Камеристка, оказывается, тоже не скучала, пока Сава прогуливалась по городу. Маву, лежащий у порога (якобы охраняющий принцессу), взял на себя труд развлекать девушку разными байками. Развлечений же другого характера они себе позволить не могли, так как в комнате постоянно сидели, на тот случай если понадобятся больной, служанки, да и сердобольные тетушки Пайры заглядывали, чтобы предложить нюхательные соли, микстуры и настои.
Стенхе остановился у порога, разглядывая с неодобрением легкомысленного оболтуса Маву. Сава же прошла в комнату и скрылась за занавесями кровати. Несколько минут спустя послышался ее звонкий голос: ей стало лучше, и она теперь приказывала подать ей платье, открыть окна свету и предупредить Пайру, что она будет обедать вместе со всеми.
- Предыдущая
- 25/144
- Следующая
