Карми - Кублицкая Инна - Страница 30

• Предыдущая
• 30/144
• Следующая

— Он не одобряет, — с усмешкой кивнул Мангурре на Маву.

— Расходы… — небрежно сказала девушка. — Маву скуповат. — Сава надела юбку и туго стянула поясок. — Пошли к Пайре, а то он, бедняга, истомился.

Руттул встречал принцессу при въезде в Тавин. Сава издалека завидела его и погнала галопом своего коня по дощатому настилу моста.

Она знала заранее, что увидит его; специально надела самое яркое платье и сидела из-за узкой юбки на лошади бочком, последний переход перед Тавином разрываясь между желанием сделать в юбке, несмотря на фасон, разрез, чтобы сидеть в седле «по-людски», и желанием переодеться и въехать в Тавин в чем придется. Вот когда ей довелось пожалеть о навязываемых Пайрой повозках: в них платье оставалось бы целым и не пыльным, но повозки, увы, остались за Воротами Сургары.

Руттул помог ей сойти с лошади, и его наполовину церемонные, наполовину шутливые манеры сдержали желание Савы повиснуть у него на шее.

— Ох, как я соскучилась, — вырвалось у нее. Руттул улыбнулся, погладил ее по плечу:

— Как тебе понравился Майяр?

— О, я потом такое тебе расскажу! — воскликнула Сава. Она оглянулась на подъезжающего Пайру. — Ты без лошади? Ой, как неудобно получится… Ничего, я возьму его под руку, — решила она.

Пайра приблизился и спешился. Они с Руттулом раскланялись. Пайра замялся, заметив, что Руттул предпочитает по Тавину ходить пешком. Взгромождаться на лошадь, когда более высокие особы остаются на ногах? Но, с другой стороны, пешком по Тавину?..

Сава спросила:

— Ты не устал? Может быть, челядь отправим прямо домой, а сами пройдемся по городу? Я очень люблю Тавин, особенно сейчас, когда цветет ранаг.

Она взяла Пайру за локоть, тот покорно согнул его, держа руку чуть на отлете, как полагается, когда сопровождают особо знатную даму. Сава махнула Стенхе — поезжай, мол, и они пошли по чистым тавинским улицам в густой тени раскидистых деревьев.

Ранаг уже отцветал. Его желтовато-белые метелки пахли одуряюще и роняли на прохожих крохотные лепестки. Пайре запах ранага показался чуть неприятным, но Сава, увидев особо пышное соцветие, потребовала, чтобы ей его сорвали, и, получив свое, приколола упругую гроздь к платью.

Подобные бутоньерки носили и прохожие, мужчины и женщины, а дети бегали в полуувядших венках и осыпали друг друга горстями лепестков.

Ранага было слишком, слишком много. Он сопровождал Пайру по дороге, и даже в покоях, которые ему отвели, в дорогих тайканских вазах торчали эти дурацкие веники белых цветов.

— Это можно как-нибудь убрать? — спросил он у Мангурре.

Тот отозвался:

— Можно, но не стоит, пожалуй. Тавинцы обидятся. Они же помешаны на своем ранаге.

— Тогда обойдемся, — проговорил Пайра равнодушно. К запаху он уже почти притерпелся.

«Но высокая принцесса, — подумалось Пайре, — при всей своей эксцентричности могла бы любить другие цветы, а не вонючий мусор, от которого без ума простонародье».

Пайра никак не знал, что, едва вернувшись домой, Сава тут же помчалась на кухню — узнавать, варят ли «весеннее» варенье из цветов ранага и млечного сока дерева ктари.

С подносом, на котором она несла чайник, плошку со знаменитым вареньем и фигурное печенье, Сава появилась в дверях Руттулова кабинета. К грозди ранага на платье прибавился пышный венок, которым одарила ее повариха, и лепестки ранага щедро сыпались на поднос, в плошку и просто на пол.

— Это чудесно, — объявила Сава, ставя поднос на стол. — Это так чудесно — вернуться в Тавин, как раз когда цветет ранаг. Получается, что не только вернулась домой, но и попала на праздник…

— Тебе не понравился Майяр? — спросил Руттул.

— Не понравился, — подтвердила Сава, накрывая стол большой салфеткой и ставя на нее чашки из сургарского фарфора, не вполне безупречного, как и все первые опыты, но почти похожего на габатский, даже украшенного, как габатский, цветами роракса и лилий.

— Чем плохо в Майяре? — поинтересовался Руттул.

— Да ничем особенно, — отозвалась Сава, ложкой раскладывая по чашкам густое варенье. — Просто там все чужое.

Руттул поднял серебряный чайник и разлил по чашкам кипяток. Сава села напротив него, поболтала ложкой в чашке, размешивая варенье.

Напиток требовал молчания. Руттула иногда забавляла священная задумчивость, сопровождающая ранаговое «чаепитие», но он никогда не считал необходимым нарушать этот смешной обычай. Чашечки хватало Руттулу на два хороших глотка, но он, подобно тавинцам, прихлебывал напиток маленькими порциями.

Сава, в точности следуя обычаю, смаковала подкрашенную и подслащенную ранаговым вареньем воду.

— Еще? — спросила она, наконец добравшись до дна.

— Пока нет, — ответил Руттул. — Знала бы ты, сколько мне его сегодня довелось выпить. Довольно утомительный обычай.

— А я бы выпила целую бочку, — объявила Сава.

— Тебе это еще предстоит. В Тавине уже знают о твоем приезде, скоро потянутся гости.

— Да? — переспросила Сава. — Тогда подождем до вечера.

— Я приготовил тебе подарок, — сказал Руттул.

Сава вскочила. Подарки Руттула всегда радовали ее, они были довольно неожиданные, никогда нельзя было заранее знать, что это будет.

— Открой-ка вон тот шкаф, — указал Руттул.

Сава метнулась к шкафу и увидела большой сервиз для ранагового напитка. В середине стоял чайник из толстого фарфора, а чашечки и розетки для варенья расположились вокруг.

— Три дюжины персон, — пояснил Руттул. — Парадный сервиз принцессы Карэны. Нравится?

— О! — только и смогла сказать Сава. Она осторожно взяла в руки чашечку. По краю шел золотой ободок, а на стенке чашечки были нарисованы две девушки в платьях «сургарского стиля». И целый хоровод таких девушек украшал чайник.

— Ни одна чашка не повторяет другую, — молвил Руттул.

— Послушай, государь, — в изумлении спросила Сава, — неужели это сургарский фарфор?

Руттул рассмеялся:

— Сегодня мы устроим премьеру сургарского фарфора. Твой сервиз можно будет продать за огромные деньги, но его, конечно, продавать не будем. И не будем делать другого, похожего на этот, — пусть он будет единственным, пока не побьется.

— Чашки для ранага не бьют, — тихо проговорила Сава. — Но… боже ты мой, а какие же вазы поставить для букетов ранага? Не могу ничего придумать: ничто не подходит.

Руттул подошел и распахнул дверцы соседнего шкафа. Там стояла огромная фарфоровая ваза и двенадцать ваз небольших.

— Вот с ней, — указал Руттул, — довелось повозиться. Мастера сделали три вазы, но уцелела только одна. Еще два-три года — и Сургара будет делать фарфор для половины мира… Так как там в Майяре? — спросил он как ни в чем не бывало.

— А?

— Вид посуды не дает тебе сосредоточиться? — спросил Руттул. — Сейчас я все это перебью.

Сава быстро позахлопывала дверки шкафов. Руттул, конечно, не стал бы бить сервиз, но осторожность не мешала. Кроме того, это давало время сосредоточиться. Но о майярских новостях говорить не хотелось — Руттул узнавал их чуть ли не раньше, чем они происходили. Можно было рассказать о заседании Высочайшего Союза, однако хвастаться своей оборотистостью Саве тоже не хотелось. А вот не поговорить ли с Руттулом о тех мыслях, которые одолевали ее почти весь обратный путь? Итак, Майяр…

— А что — Майяр? — заявила она, оглядываясь на Руттула. — Я вот подумала, господин, а какое, собственно, право у аоликану на Майяр? Ольтари был законным сыном короля Аррина, а Нуверре — внебрачным…

— Не туда смотришь, — возразил Руттул. — Законный, незаконный — это одно, а был ли Нуверре вообще сыном Аррина?

— Но…

— Мне кажется, он был просто самозванцем, — сказал Руттул. — Собрал свою банду и пошел отбирать власть у Ольтари. Времена были простые, современных церемоний никто не разводил. Разве Ольтари когда-нибудь признавал Нуверре братом? Но ты лучше вспомни, а как стал королем Таррау, отец Аррина?

• Предыдущая
• 30/144
• Следующая