Вилла в Италии - Эдмондсон Элизабет - Страница 9
- Предыдущая
- 9/89
- Следующая
Мадам! Да, она уже давно мадам. Сколько лет прошло с тех пор, как она жизнерадостной семнадцатилетней девчонкой — тогда еще явно мадемуазель — впервые приехала в Париж и окунулась в восхитительный мир кафе, джаза и бесконечной, неустанной погони за любовью, весельем и удовольствиями. Париж раскрепостил ее, но это раскрепощение не пережило неминуемого возвращения в Англию, к неотвратимой и нестерпимо скучной работе. Такой скучной, что Марджори обнаружила: она пользуется каждой каплей времени, когда глаза начальника не направлены в ее сторону, чтобы впопыхах нацарапывать истории и сюжеты, которые вырывали ее из нудной обыденности и уводили в головокружительный мир собственного воображения. Затем — второе раскрепощение: она обнаружила, что может зарабатывать пером. Зарабатывать достаточно для того, чтобы сводить концы с концами и бросить постылую работу. Что она и сделала с радостью в сердце, поклявшись себе, что никогда — никогда больше! — не станет работать в офисе. Тощая регистраторша в серой одежде, с темными, подозрительными глазками подтолкнула к ней «гроссбух».
— Документы. Паспорт. Как долго вы намерены здесь пробыть?
Все было так знакомо: отель «Бельфор» с его крохотным вестибюлем; на грязной конторке — ваза с засохшими цветами, еще более пыльными и увядшими, чем прежде; медный колокольчик, издающий вместо ожидаемого звяканья лишь глухой стук. Даже мадам Рош, казалось, ничуть не изменилась.
— Вы меня не помните, мадам Рош? Я жила здесь, у вас, до войны.
Хозяйка возвела глаза к небу:
— Ах, до войны! Боже, как давно. Кто вспомнит, что было до войны? Все было иначе до войны.
«Да, и, держу пари, ты держала немецких постояльцев и обдирала их точно так же, как всегда обдирала соотечественников», — подумала Марджори, забирая большой ключ, протянутый мадам. Почему, спрашивала писательница себя, даже зная, что представляет собой мадам Рош, она, будучи в Париже, всегда останавливалась здесь? Сила привычки, наверное. И ей нравился район: булочная на углу: маленький магазинчик, торгующий консервами; киоск, где она покупала свою ежедневную газету; старушка, продававшая цветы с крохотного лотка — букеты и букеты цветов. Бесспорно, ни женщины, ни ее цветов давно уж нет.
Да, это ошибка. Затея с отелем была ошибкой. Требовалось тщательно и без самообмана все оценить. Сумасшествие — бросаться очертя голову в Париж своей юности. Если бы вышла из дома рано утром, села на первый пароход, отправилась прямиком в адвокатскую контору, чтобы забрать деньги, то была бы уже на поезде, идущем в Италию, а не баламутила старые воспоминания, которые лучше бы оставить в покое.
Ее счастливое настроение утекало, как вода в песок. Нет, она не станет оглядываться назад, не позволит сожалениям увлечь ее в грусть и меланхолию. «Ну же, Марджори! — сказала она себе. — Давай-ка взглянем, сколько денег ты получила, а потом выйдем и найдем ресторан».
Писательница оторопело смотрела на банкноты в конверте, каждая пачка была скреплена бумажной лентой со скрепкой. Французские франки. И вторая пачка, куда больше — итальянские лиры.
Может, они что-то перепутали? С какой стати им давать ей столько денег?
— Согласно условиям завещания недавно почившей миссис Маласпины, мы уполномочены покрыть все необходимые расходы на ваше путешествие в Италию, — пояснил ей в Лондоне мрачный адвокат. — Здесь, в Англии, мы даем вам ту максимально разрешенную сумму, которая допускается правилами к вывозу из страны. Понятно, что, как только вы окажетесь по другую сторону канала, вне зоны фунта стерлингов, эти ограничения перестанут действовать и наши коллеги в Париже обеспечат вас достаточным количеством денег для того, чтобы вы могли продолжать путь в Италию.
— Но кто такая эта Беатриче Маласпина? Тут, должно быль, какая-то ошибка. Я никогда о ней не слышала.
Нет, заверил адвокат, никакой ошибки нет. Полное имя и фамилия, даже ее происхождение — дочь Теренса Свифта — все это было указано совершенно правильно. Та Марджори Свифт, которую ныне покойная Беатриче Маласпина затребовала в Италию, определенно была именно ею, а не какой-то другой Марджори Свифт.
Писательница отказалась от затеи задаваться вопросами. Возникли в голове мимолетные картинки на тему белой работорговли, но она только посмеялась над собой. И раньше-то была не из тех женщин, что способны заинтересовать какого-нибудь работорговца. А уж теперь, когда ей за тридцать — ближе к сорока, если быть совсем честной, страшно отощавшая и поседевшая за эти последние трудные годы, она не принесет и шести пенсов ни на одном невольничьем рынке.
Какая-то махинация, темные делишки? Но что может быть причиной? У нее нет ни состояния, ни ценностей, которые можно было бы выманить. Вообще за душой не больше сотни фунтов, да и эти закончатся к концу года, а дальше — если только не произойдет чудо — ждет кошмар. Придется снова идти на канцелярскую службу, куда она когда-то зареклась ходить.
И это еще при условии, что удастся устроиться. Кому охота нанимать женщину далеко не первой молодости, тем более такую, которая больше десяти лет не имела нормальной службы? Марджори обдало знакомым ужасом, но она тут же взяла себя в руки. Еще неделю назад она ничего не слышала о Беатриче Маласпине. Еще неделю назад попасть в Париж было для нее все равно что на Луну. А где есть завещание, там, пожалуй, есть и наследство. Хотя зачем совершенно незнакомый человек станет оставлять ей наследство — это было выше понимания Свифт.
Погруженная в размышления, писательница автоматически сунула ключ в замок и несколько секунд сражалась с покоробленной дверью, а в голову ее тем временем стали заползать разные творческие идеи. Человека ошибочно принимают за кого-то другого. Идея шаблонная, но, с другой стороны, всякая идея шаблонна, пока не выразишь ее по-новому. Что там с завещаниями? Ради завещаний совершались убийства. И еще тайна. Таинственная женщина, призывающая в своем завещании некую английскую старую деву.
Она поставила чемодан на шаткую подставку в прихожей, сняла пальто — когда-то хорошее, а ныне обтрепавшееся — и шляпу. Вымыла лицо и руки под краном, из которого текла жидкая, но для умывания вполне достаточная струйка. Затем, в минуту бравады, вынула пудреницу и нанесла на щеки последние несколько крупиц.
День, проведенный в Париже, помог Марджори вновь ощутить себя человеком — так по крайней мере она чувствовала. На следующее утро, все еще сохраняя во рту и в памяти послевкусие от чудесной еды — какой не ела уже годами! — Свифт проснулась рано и отправилась гулять по парижским улицам. По дороге остановилась позавтракать — кофе с молоком и круассан. Сдобная выпечка таяла во рту, вкус был до того восхитительным, что почти ранил вкусовые сосочки, огрубевшие за последние годы страха и отчаяния. И как могла ей прийти в голову мысль навсегда оставить все это? Никогда больше не увидеть радостного утра, когда солнце встает над Сеной, не ощутить во рту божественный вкус, не глотать жадно этот горячий кофе, черный и горький?
Она гуляла вдоль левого берега Сены, по мостам, по острову Ситэ. Перед ее мысленным взором представала Франция из книг Дюма. Неприкосновенный мир шпаг, королей и мушкетеров, а не эти прозаические магазины и улицы. Флобер дал бы более реалистическую картину, но нет! — в тот день писательница видела Париж глазами романтика, а не реалиста.
И наконец, вечер привел ее, усталую, но переполненную подспудным ощущением счастья — столь непривычным, что она сама ему не верила, — на Лионский вокзал, где Свифт предстояло сесть на ночной поезд Париж — Лион — Ницца.
Тот самый поезд, в котором французские адвокаты зарезервировали ей купе в спальном вагоне — роскошь, недоступная воображению. Марджори даже ущипнула себя, обнюхивая чистые белые простыни, и виновато вскочила, когда заглянул проводник, чтобы осведомиться, не нужно ли чего. А потом разрыдалась.
О чем эти слезы? — спросила она себя, переворачивая мокрую подушку другой стороной и сердито ударяя по ней кулаком. О той девочке, которой когда-то была? О том, что, несмотря на приложенные старания, по-прежнему жива? О том, что кто-то, пусть даже инопланетянин, позаботился оставить ей указания и деньги для путешествия в этом совершенно непривычном комфорте? Может, это слезы облегчения, оттого что она находится далеко от своей жалкой жизни в Англии? Или благодарности за изысканный омлет, который съела на вокзале перед посадкой на поезд? Слезы злости на саму себя, что приходится быть благодарной за эти маленькие пустячки?
- Предыдущая
- 9/89
- Следующая
