Огнедева - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 60
- Предыдущая
- 60/98
- Следующая
Поцеловав горячую от жара невесту и еще раз наказав парням смотреть за ней во все глаза, Вольга уехал в Словенск. Дивляна дремала на овчине в полутьме шалаша. После недолгого облегчения девушке вновь стало хуже: правильно та баба в сельце говорила, что подниматься ей нельзя. Но и ждать нельзя было тоже, поэтому беглецы не послушались умного совета. Боль переместилась за уши и на затылок, Дивляне было то жарко, то холодно. Время от времени неглубоко засыпая, а затем ненадолго приходя в себя, Дивляна не могла понять, что с ней и где она. Ей все мерещилось, что на голове у нее опять надет тяжелый железный варяжский шлем: боль давила, не давая поднять веки. А вокруг был мокрый от дождя лес, с ветвей капало, овчина и два шерстяных плаща, которыми ее укрыли, постепенно пропитывались влагой, источая резкий запах мокрой шерсти. Было прохладно, и парни уже не раз предлагали девушке развести огонь, но она не разрешала, опасаясь выдать местным их присутствие. Вольга уже вот-вот вернется… Но Дивляна никак не могла понять, давно ли он ее оставил; то казалось, будто уже и день скоро кончится, а то — что Вольга ушел совсем недавно, а значит, даже до Словенска еще не добрался. Она не знала, долго ли спала или теряла сознание лишь на мгновение; иной раз ей вдруг мерещилось, что она лежит в этом влажном шатре уже несколько дней, что никто никогда за ней не придет и она останется здесь, пока не умрет…
Но больше всего девушку угнетала мысль о том, что этот недуг — неизбежное следствие побега. Сами боги наказали ее за то, что она пошла против воли отца, сбежала, бросила свой род. Но и род жениха ее еще не принял под свою защиту, и сейчас она открыта для всех бед и хворей, носящихся между землей и небом. Не зря столько сил тратится на обережение невесты, отошедшей от одного рода и от девичьей стаи, но еще не приставшей к другому роду и стае молодух — на важнейшем переломе жизненного пути она особенно уязвима для всякого зла. А ее, Дивляну, не оберегает никто, чуры отвернулись, разгневанные ее своеволием… Боги не дают ей бежать, задерживают и не позволят сдвинуться с места, пока посланцы из Ладоги ее не нагонят… Теперь она понимала, почему говорят, что человек без рода точно сухой лист, оторванный от ветки. Та пропасть, что мерещилась ей позади, теперь была и впереди тоже, преграждая путь и не пуская дальше. И от этих мыслей становилось так тоскливо, что Дивляна пыталась заснуть, спрятаться хоть в сон, лишь бы не видеть перед собой этой пропасти. Вот что значит выйти из-под защиты рода — проживешь не дольше, чем новорожденный детеныш без матери! Казалось, ее сила, здоровье, удача — все осталось в Ладоге, потому что это были не ее собственные сила и удача, а общие, всего рода, но она ушла, не взяв свой кусочек, который род не выделил ей.
Девушка забывалась в горячечной полудреме, ей мерещилось, что она дома, в Ладоге, что рядом мать, и Яромила, и даже бабка Радуша, и от сознания, что она в надежных руках, постепенно успокаивалась. Откуда-то долетал голос матери: та пела «травяную песню», с которой всегда собирала травы в лесу и которую сопровождавшие ее дочери отлично знали.
Запах леса и влаги, поющий голос, знакомые слова вызвали в памяти много таких вот дней, проведенных в лесу; Дивляне уже казалось, что ей снова лет двенадцать-тринадцать, они собирают травы, а вокруг сестры, родные и двоюродные, и мать, и вуйка Велерада, и еще какие-то близкие женщины…
— снова и снова звучало в голове, повторяясь с болезненной навязчивостью. Она будто видела сон: мать в подоткнутой красной поневе в частую клетку, с венком вместо ожерелья на груди, ее загорелые руки, особым серпом подсекающие стебли порез-травы, на длину ладони от верхушки; за ней Яромила несет огромную охапку стеблей с белыми соцветиями, обернутую чистым полотном. Вспомнилось, как они с Веснавкой и Хвалинкой делали кукол из трав и цветов во время этих лесных походов, как Велеська однажды потерялась и была найдена по оглушительному реву, который та же дура Хвалинка приняла за медвежий… Белые головки порез-травы, меленькие цветочки, острые тонкие листики, одуряющий запах, и кажется, что вся она обложена грудами порез-травы. Вид ее и запах были такими четкими, резкими и неотвязными, как бывает в бреду.
— Плохо твое дело, девушка, — сказала мать, касаясь ее лба сухой жесткой рукой, и на Дивляну опять повеяло запахом свежих стеблей порез-травы.
Она хотела сказать, что вовсе не плохо, что сейчас они уберут кукол и будут собирать травы… и спохватилась, что серпа у нее нет, и испугалась, что потеряла его в лесу… или вовсе не брала с собой… Да и какие куклы — она ведь давно уже взрослая…
— Я помню, я все помню, — забормотала Дивляна. Перед ней проходил один из многочисленных дней в летнем лесу, когда бабка Радуша и мать обучали их с Яромилой и прочими сестрами зелейной премудрости. — Порез-трава еще зовется кровавник, а еще белоголов. Если свежим соком рану смазать, то кровь уймется и заживет быстро. От почечника настой помогает, от простудной лихорадки, если смешать рябину-ягоду, порез-траву, шипину, нивяницу, зверобой, лопух… От хворей в животе, от женских кровавых недугов…
Боги не дали Дивляне истинного дара зелейницы, которая умеет говорить с травами и деревьями и которой те сами рассказывают, от каких хворей они помогают и как ими пользоваться. Но она легко запоминала свойства трав и могла приготовить отвары и настои от многих болезней. Она все помнит… чем же мать недовольна?
— Так и помереть недолго, если Огневицу вовремя не прогнать, — продолжала мать. Только голос ее звучал как-то необычно…
Наконец Дивляна очнулась и осознала, что лежит в шалаше в чужом лесу. Откуда здесь взяться Милораде? Дивляна удивилась, и испугалась, и все же обрадовалась ей, и тут окончательно опомнилась и поняла, что это вовсе не ее мать над ней склоняется, — хотя кто-то очень похожий. Женщина уже не молодая, но еще далекая от дряхлости, крепкая и сильная, загорелая, с мелкими морщинками в уголках глаз и натруженными, коричневыми от солнца руками, в рогатом уборе жрицы, и завеска ее расшита священными знаками небесных божеств. Понева темная, в крупную клетку, поясок узкий и черный — значит, она хоть и не вдова, но уже женила старшего из своих детей и сама рожать больше не собирается. Покачивались бронзовые подвески, прикрепленные к крупным кольцам ее убора, даже позвякивали слегка. От нее действительно исходил запах свежего сока порез-травы. Ну, да ведь она цветет сейчас и время ее собирать, а на луговинах вдоль реки ее растет видимо-невидимо — так и тянулась сплошной белой полосой, пока плыли мимо.
— Кто ты? — От испуга Дивляна даже села, но тут же привалилась к жердям шалаша и снова опустилась на жесткую подушку из свернутого плаща. У нее не было сил даже держать голову, виски ломило.
— Я-то — Добролюта Мирославна, жрица Перыни. А ты-то кто?
Женщина окинула Дивляну взглядом. Белая девичья рубаха, теплая шерстяная верхница, красный узкий поясок, мелкие полоски узоров по подолу — видно, что низкого рода. И все же Добролюта насторожилась: что-то мерцало и посвечивало вокруг чела лежащей девушки, рожденной в неволе, если верить сряде, и не давало верить.
— Я… — Дивляна заметила, как женщина осмотрела ее одежду, вспомнила, что на ней сряда Тепляны и что ее именем она называлась все время своего бегства. — Я — Тепляна… дочь… Витонега… из Ладоги…
- Предыдущая
- 60/98
- Следующая
