Тайна леди Одли - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 12

Миновал первый год вдовства Джорджа Толбойза. Черная траурная лента на его шляпе выцвела и потускнела. Сегодня, на закате последнего августовского дня, он все так же сидел и курил сигары в тихих комнатах на Фигтри-Корт. Все было как год назад, когда ужас его горя был для него непривычен и когда казалось, что все, что ни есть в этой жизни важного, все, что ни есть пустякового, каждое ее явление и каждый ее предмет, – все вокруг преисполнено его великой скорби.

Прошел год, но боль по-прежнему не улеглась в его душе, хотя внешне он почти не изменился. Одному Богу известно, какие бури отбушевали в нем за это время! Одному Богу известно, какие приступы самопорицания снедали честное сердце Джорджа, когда долгими бессонными ночами он думал о своей жене, которую он бросил на произвол судьбы!

Однажды, во время заграничного путешествия, Роберт Одли рискнул поздравить Джорджа с тем, что тот, наконец, воспрял духом, но в ответ Джордж лишь горько рассмеялся.

– Знаешь, Боб, – сказал он, – некоторые наши парни, раненные в Индии, возвращаются домой с невынутыми пулями. Они никому не рассказывают о своих ранах, это вполне здоровые и бодрые люди, внешне – совсем такие, как ты и я. Но стоит измениться погоде – хотя бы чуть-чуть – и стоит атмосферному давлению хотя бы немного отклониться в ту или иную сторону, и раны их снова начинают болеть, как в тот первый день, когда они получили их на поле боя. Получил свою рану и я, Боб; моя пуля сидит во мне до сих пор, и мне суждено унести ее с собой в могилу.

Путешественники вернулись из Санкт-Петербурга весной, и Джордж вновь поселился в апартаментах друга, лишь изредка покидая их для того, чтобы навестить в Саутгемптоне маленького сына. Всякий раз он привозил с собой кучу всевозможных игрушек и всяких сластей, но Джорджи по-прежнему дичился родного отца, и не однажды сжималось сердце молодого человека при мысли о том, что не только жена, но и сын потерян для него навсегда.

«Что же делать? – думал он. – Забрать его у деда – значит разбить ему сердце, а оставить все как есть… Тогда он вырастет совершенно чужим для меня человеком, куда более привязанным к старому пьянице и лицемеру, чем к собственному отцу. А я, невежественный человек, служивший в тяжелых драгунах, что я смогу дать ребенку? Чему смогу научить? Тому, как курить сигары да без дела слоняться день-деньской – руки в карманах?»

30 августа, ровно через год после того, как Джордж прочел в «Таймсе» объявление о смерти жены, молодой человек впервые снял с себя траурные одежды, снял со шляпы выцветшую черную ленту и положил все это в дорожный сундук, где он хранил связку писем жены и прядь ее волос, срезанную после ее смерти. Роберт Одли никогда не видел ни этих писем, ни длинной пряди шелковистых волос, а Джордж ни разу не упомянул имени покойной жены с того дня, когда, побывав в Вентноре, он узнал подробности ее кончины.

– Напишу-ка я своей кузине Алисии, Джордж, – объявил молодой адвокат. (Это было 30 августа.) – Послезавтра – первое сентября. Я напишу ей и сообщу, что мы с тобой собираемся приехать в Одли-Корт на недельку – отдохнуть и пострелять.

– Ах нет, нет, Боб, поезжай без меня. Я там придусь не ко двору, и я бы предпочел…

– …похоронить себя на Фигтри-Корт среди моих собак и канареек! Нет, милый, этого я никак не допущу.

– Но я не интересуюсь охотой.

– А ты думаешь, я интересуюсь? – с очаровательной наивностью воскликнул Роберт. – Ей-богу, я не отличу куропатки от голубя даже с трех шагов. За всю свою жизнь я не подстрелил ни одной птицы, хотя на военной службе ружье изрядно отдавило мне плечо. В Эссекс я наезжаю только для того, чтобы развеяться, хорошо покушать и полюбоваться на честную физиономию дядюшки. На этот раз, кстати, у меня будет еще одна причина для визита: хочу взглянуть на сей образец совершенства, свою новую тетушку. Итак, едем, Джордж?

– Едем, если тебе так хочется, – кротко отвечал Джордж Толбойз, подчинившись воле друга с детской покорностью.

Однако в письме, которое пришло через несколько дней, Алисия Одли сообщила, что молодые люди не могут быть приняты в Одли-Корт.

«У нас в доме – семнадцать свободных спален, – писала молодая леди торопливым почерком, за которым проглядывало ее негодование, – и все же, дорогой Роберт, ты со своим другом приехать не сможешь: миледи вбила себе в свою глупую голову, что она слишком больна, чтобы принимать визитеров (хотя, поверь, она не больнее меня, а ведь я-то совершенно здорова!), и никаких заезжих джентльменов (грубых и неотесанных мужчин, по ее словам) ей в доме не нужно. Пожалуйста, извинись перед своим другом мистером Толбойзом и передай ему, что папочка надеется свидеться с вами во время охотничьего сезона».

– И все-таки жеманство миледи не закроет нам дороги в Эссекс, – решительно заявил Роберт, скручивая письмо в жгут, чтобы разжечь им свою большую пенковую трубку. – Вот что мы сделаем, Джордж. В Одли есть премиленькая гостиница, и места для рыбной ловли там – отменные. Съездим туда на недельку. Рыбная ловля лучше, чем охота: лежи себе на бережку да знай поглядывай на леску, и все дела. Что много наловишь, не ручаюсь, но что удовольствия получишь на целый год – даю гарантию.

С этими словами он поднес скрученное письмо к каминной решетке, но потом передумал и, разгладив скомканный листочек, задумчиво промолвил:

– Бедная малышка Алисия! Она не заслужила, чтобы с ее письмами обращались так жестоко.

Он положил письмо в конверт и бросил его в ящик письменного стола, на котором было написано «важное». Бог знает, каких только диковинных бумаг не было в этом ящике, но не похоже, любезный мой читатель, чтобы там хранилось что-либо, представляющее сколько-нибудь значительную ценность для юридической практики. И если бы кто-то в эту минуту сказал молодому адвокату, что столь заурядная вещица, как короткое письмо его двоюродной сестры, станет в один прекрасный день звеном ужасной цепи улик – он медленно выкует ее в том единственном уголовном расследовании, к которому будет иметь отношение, – то очень может быть, что брови мистера Роберта Одли взметнулись бы на сей раз чуть выше обычного.

Молодые люди покинули Лондон на следующий день, прихватив на двоих один чемодан, одну удочку и одну снасть, и поехали в Одли – беспорядочно раскинувшуюся, старомодную деревушку, быстро приходящую в упадок. Они подоспели как раз ко времени, когда в местной гостинице «Солнышко» можно было заказать добрый обед.

Поместье Одли-Корт – три четверти мили от деревни – располагалось, как я уже упоминала, глубоко в лощине, со всех сторон его окружал прекрасный строевой лес. Дойти туда можно было только по проселочной дороге, по обеим сторонам которой росли высокие деревья. Для столь яркой личности, как бывшая мисс Люси Грэхем, поместье, несмотря на его деревенскую прелесть, было довольно скучным местом. Однако баронет, в неизбывной щедрости своей, превратил жилые комнаты старого серого строения в маленький дворец для своей молодой жены, и леди Одли была счастлива, как ребенок, задаренный новыми дорогими игрушками.

Где бы она ни появлялась, она, казалось, изливала вокруг себя потоки счастья и солнечного света. Так было прежде, так было и теперь. Мисс Алисия не скрывала своего презрения к легкомысленности и ребячливости мачехи, и все же Люси – леди Одли – любили больше и восхищались ею чаще, чем дочерью баронета, ибо в самой ее ребячливости было то очарование, против которого немногие могли устоять. Прекрасное лицо леди Одли осеняла невинность, присущая лишь ребенку. Ей было двадцать лет, но давали ей не более семнадцати. Читать она не любила, учиться чему-либо терпеть не могла. Одиночество она также не выносила и предпочитала либо выезжать в свет, либо коротать время в обществе Фиби Маркс, возлежа на софе в своей роскошной гардеробной и обсуждая с горничной, какое платье надеть к обеду, или, усевшись на бархатные подушки, болтать с ней обо всем, что взбредет в голову, положив рядом шкатулку с драгоценностями, без конца пересчитывая их и любуясь дарами сэра Майкла.