Скованный ночью - Кунц Дин Рей - Страница 30
- Предыдущая
- 30/92
- Следующая
Впрочем, тошноту могла вызвать и доносившаяся с кухни вонь. Я забыл, насколько она сильна.
Держа ружье в правой руке и прикрывая левой рот и нос, Бобби потребовал:
– Скажи, что хуже не будет.
– Не будет.
– И так достаточно.
– Ода.
– Давай поживей.
Едва я отвел луч от кокона, как мне показалось, что одна из темных скрюченных запятых пошевелилась. Я снова осветил потолок.
Никто из таинственных насекомых не двигался. Бобби спросил:
– Что, дрейфишь?
– А ты нет?
– Бр-р-р!
Мы вошли на кухню с трескучим линолеумом. Стоявший в воздухе запах разложения был густым, как чад прогорклого жира в какой-нибудь придорожной забегаловке.
Прежде чем искать источник вони, я осветил потолок. В его дальнем углу виднелись те же коконы, что и в предыдущих двух комнатах. Тридцать-сорок. Большинство имело восемь-десять сантиметров в длину; несколько штук было вдвое меньше. Еще двадцать разместилось в самом центре, у остатков лампы дневного света.
– Плохо дело, – сказал Бобби.
Я опустил фонарик и тут же увидел источник тошнотворного запаха. У раковины лежал распростертый труп.
Сначала я подумал, что этого человека убили коконы. Мне представилось, что во рту у мужчины торчит шелковый кляп, уши забиты желтовато-белыми хлопьями, а из носа лезут нитки.
Однако коконы оказались тут ни при чем. Это было самоубийство.
У живота мужчины лежал револьвер, и распухший указательный палец все еще нажимал на спусковой крючок. Судя по ране на горле, человек приставил дуло к подбородку и всадил себе пулю прямо в мозг.
В прошлый раз я прошел к черному ходу, взялся за ручку и остановился, когда на стекло упала тень обезьяны. Подходя к двери, а потом пятясь от нее, я прошел в нескольких сантиметрах от трупа и едва не наступил на него.
– Именно этого ты и ждал? – глухо спросил Бобби, по-прежнему прикрывая лицо рукой.
– Нет.
Я сам не знал, чего ждал, но в глубоких подвалах моего воображения гнездились картины и похуже. Увидев труп, я испытал облегчение; мое подсознание предвидело нечто более ужасное.
Белые кроссовки, легкие хлопчатобумажные брюки, вязаный красно-зеленый свитер… Мертвец лежал на спине, вытянув левую руку ладонью вверх, словно просил милостыню. Одежда плотно облегала его тело, и он казался толстым, но это было делом бактерий – труп распирали газы.
Его лицо распухло, темные глаза вылезли из орбит, язык вывалился наружу сквозь растянутые в гримасе губы и оскаленные зубы. Изо рта и ноздрей вытекала вызванная разложением сукровица, которую неопытные люди часто принимают за кровь. Кожа была бледно-зеленой, а местами зеленовато-черной, что также вызывалось разложением крови в венах и артериях.
– Сколько он пролежал здесь? Неделю-другую? – спросил Бобби.
– Меньше. Дня три-четыре.
На прошедшей неделе погода стояла обычная; ни жара, ни холод не влияли на разложение, и оно шло как полагается. Если бы этот человек умер давно, вся его плоть стала бы зеленовато-черной, а местами совершенно почернела бы. Состояние кожи и волос позволяли мне с уверенностью определить дату самоубийства.
– Все еще держишь в голове «Судебную медицину»?
– Держу.
Я почерпнул эти сведения в четырнадцать лет. В этом возрасте мальчишки обожают читать и смотреть «ужастики». Степень взрослости у подростков мужского пола определяется способностью выдержать зрелища и идеи, которые являются проверкой на смелость, присутствие духа и отсутствие брезгливости. В те дни мы с Бобби были поклонниками книг Г. П. Лавкрафта, биологически точных картин Г. Р. Джаджера и дешевых мексиканских фильмов с огромным количеством кровавых убийств.
Со временем мы переросли это увлечение (в отличие от других увлечений юности), но в те дни я узнал смерть лучше, чем Бобби, потому что от «ужастиков» перешел к чтению серьезных книг. Я изучил историю и технику изготовления мумий и бальзамирования, а также жуткие подробности Великой Чумы, в 1348–1350 годах уничтожившей половину Европы.
Теперь мне понятно, что это стремление было вызвано надеждой смириться с собственной смертностью. Задолго до наступления отрочества я знал, что каждый из нас подобен песку в часах, неуклонно текущему из верхнего шарика в нижний, и что перемычка в моих часах шире, чем в часах других людей, а песок течет быстрее. Эта истина слишком тяжела для ребенка, и я рассчитывал, что профессиональное изучение смерти поможет мне избавиться от ужаса перед ней.
Зная степень смертности больных ХР, умные родители прививали мне не трудолюбие, а склонность к игре, удовольствиям, отношение к будущему как к захватывающей тайне. Они научили меня радоваться жизни, верить в бога и в то, что я родился с определенной целью. Узнав о моем увлечении, мать с отцом встревожились, но, будучи учеными и веря в освободительную силу знания, не стали чинить мне препятствий.
Поэтому я попросил отца купить книгу, которая завершила мое образование в этой области: «Судебную медицину», толстый том, выпущенный издательством «Эльзевир» и предназначенный для юристов-профессионалов, занимающихся расследованием преступлений. Этот увесистый фолиант, щедро иллюстрированный фотографиями жертв, от которых застыла бы кровь в жилах самого толстокожего человека, имелся не во всякой библиотеке и не рекомендовался для детского чтения. Но в свои четырнадцать лет (при продолжительности жизни больных ХР, составляющей двадцать) я вполне мог считаться человеком среднего возраста.
В «Судебной медицине» описывалось множество видов смерти: от болезней, ожогов, обморожения, утопления, поражения электрическим током, отравления, истощения, удушья, повешения, огнестрельных ран, увечий, нанесенных тупыми, а также режущими и колющими предметами. Закончив книгу, я перерос свое увлечение смертью – и страх перед ней. Фотографии разложившихся трупов доказывали, что качества, которые я ценил в любимых людях – ум, юмор, смелость, верность, сострадание и благородство, – принадлежат не плоти. Они переживают тело, навечно оставаясь в памяти родных и друзей и вдохновляя их на доброту и любовь. Юмор, верность, смелость и сострадание не гниют и не исчезают; они неподвластны бактериям, времени или силе тяжести; они хранятся в чем-то менее хрупком, чем кровь и плоть, – а именно в бессмертной душе.
Однако вера в загробную жизнь и новую встречу с теми, кого я люблю, не мешала мне бояться, что они умрут и оставят меня одного. Иногда мне снились кошмары, в которых я оставался последним человеком на Земле; я лежал в постели, трепеща от страха, и не звонил Саше, боясь, что она не ответит и сон станет явью. Стоя на кухне, Бобби сказал:
– Трудно поверить, что он пролежал здесь всего три-четыре дня.
– Для полного разложения и обнажения скелета нужно две недели. При обычных условиях – одиннадцать-двенадцать дней.
– Значит, я превращусь в скелет через две недели?
– Веселая мысль, правда?
– Веселее некуда.
Достаточно налюбовавшись мертвым, я направил фонарь на вещи, которые он положил на пол перед тем, как спустить курок. Водительские права штата Калифорния, с фотокарточкой. Библия в бумажной обложке. Белый официальный конверт без адреса. Четыре моментальных снимка, уложенных рядком. Маленькая рубиново-красная стекляшка, в которую обычно вставляют поминальные свечи; однако в этой стекляшке никаких свечей не было.
Привыкая к тошноте и вызывая в памяти запах роз, я нагнулся и посмотрел на права с фотографией. Несмотря на разложение, лицо трупа сохранило достаточное сходство с карточкой, чтобы развеять мои сомнения.
– Лиланд Энтони Делакруа, – прочел я вслух.
– Не знаю такого.
– Тридцать пять лет.
– Тем более.
– Адрес – Монтеррей.
– Почему он приехал умирать именно сюда? – задумчиво спросил Бобби.
В поисках ответа я направил луч на четыре моментальных снимка.
На первом из них была симпатичная блондинка лет тридцати, в белых шортах и ярко-желтой блузке. Палуба морской яхты, голубое небо, голубая вода, паруса… У нее была озорная, привлекательная улыбка.
- Предыдущая
- 30/92
- Следующая
