Скованный ночью - Кунц Дин Рей - Страница 44

• Предыдущая
• 44/92
• Следующая

Стол стоял торцом к окну; к нему можно было придвинуть три стула. Лилли в тех же джинсах и фланелевой рубашке, что и раньше, сидела ко мне лицом.

Бобби оставался у двери, следя за задним двором, а Саша стояла у плиты и наблюдала за чайником.

Я взял стул и уселся напротив Лилли. Между нами стояли свечи в блюдцах, и я сдвинул их в сторону.

Лилли сидела прямо, положив руки на сосновый стол.

– Барсук… – начал я.

Насупив брови, прищурившись и крепко сжав губы, она смотрела на свои сложенные руки с таким неослабевающим вниманием, словно пыталась прочитать судьбу своего ребенка на острых костяшках, в узоре вен и веснушек, как будто они были картами Таро или палочками «и цзин».

– Я ни за что не отступлюсь, – пообещал я. Я явился тихо, и Лилли уже знала, что поиски ни к чему не привели, но не подала виду.

– Мы перегруппируем силы, возьмем побольше людей и найдем его.

Тут она подняла голову и посмотрела мне в глаза. За ночь Лилли страшно постарела. Даже при свечах она выглядела усталой, изможденной и измученной сильнее, чем несколько часов назад. Ее светлые волосы казались седыми. Голубые глаза, когда-то яркие и лучистые, стали темными, скорбными и полными гнева.

– Мой телефон не работает, – бесстрастно сказала Лилли, однако ее глаза говорили о более сильных эмоциях.

– Телефон? – Мне пришло в голову, что Лилли помешалась от горя.

– Когда копы ушли, я позвонила маме. Через три года после смерти отца она снова вышла замуж. Живет в Сан-Диего. Разговор прервала телефонистка. Сказала, что междугородная связь временно не работает. Обрыв на линии. Она соврала.

Меня поразила странная и абсолютно не свойственная ей речь. Короткие фразы, рубленые выражения. Казалось, она в состоянии выговаривать лишь односложные слова, выдавать сжатую информацию, как будто боялась, что у нее сорвется голос, выдаст ее чувства и дело кончится слезами.

– Откуда ты знаешь, что телефонистка соврала?

– Потому что это была не телефонистка. Ты бы и сам услышал. Не те выражения. Не тот голос. Не тот тон. Не то настроение. Они все говорят одинаково. Их учат этому. А это была подделка.

Движения ее глаз были под стать ритму речи. Она смотрела на меня, но тут же отводила взгляд; мучимый стыдом, я думал, что Лилли не может видеть меня, потому что я обманул ее. Она отрывалась от лицезрения своих рук только на мгновение – возможно, потому что все на этой кухне вызывало воспоминания о Джимми. Воспоминания, которые могли бы вдребезги разбить ее самообладание, если бы Лилли дала себе волю.

– Тогда я попыталась позвонить в город. Матери Бена. Моего покойного мужа. Бабушке Джимми. Она живет на другом конце города. Но сигнала не было. Телефон как мертвый. Нет телефона.

С другого конца кухни донесся звон фарфора и звяканье ложек. Это Саша выдвинула ящик из буфета.

Лилли сказала:

– Копы тоже не были копами. Выглядели как копы. В форме. Со значками. Пистолетами. Люди, которых я знала всю жизнь. Мануэль. Выглядит как Мануэль. Но действует совсем не так, как он.

– В чем разница?

– Они задали несколько вопросов. Что-то записали. Залили гипсом след. Под окном спальни Джимми. Посыпали порошком, но не всюду, где следовало. Только для отвода глаз. Они не старались. И даже не нашли ворону.

– Ворону?

– Их ничто… не волновало, – продолжила она, как будто не слыша моего вопроса и пытаясь понять причину их безразличия. – Мой свекор Лу был копом. Он старался. И делал свое дело. То, что должен был, понимаешь? Он был хороший коп. И добрый человек. Люди всегда знали, что ему не все равно. Не как… этим.

Я обернулся к Саше, думая, что она объяснит мне, при чем тут ворона и Луис Уинг. Саша кивнула. Я понял, что она знает, о чем идет речь, и все растолкует позже, если расстроенная Лилли не сделает этого сама.

Разыгрывая «адвоката дьявола», я сказал Лилли:

– Полиция должна быть невозмутимой и беспристрастной, чтобы хорошо делать свое дело.

– Я не о том. Они будут искать Джимми. Расследовать. Попытаются. Я думаю, это правда. Но они… давили на меня.

– Давили?

– Велели молчать. Двадцать четыре часа. Говорили, это затруднит расследование. Похищения детей пугают людей, понятно? Сеют панику. В полицию начинают звонить. Они потратят время на то, чтобы успокоить публику. Не смогут направить все силы на поиски Джимми. Дерьмо. Я не дура. Просто не в своей тарелке… но не дура. – Она едва не утратила самообладание, но сделала глубокий вдох и закончила тем же бесстрастным тоном:

– Они просто хотят заставить меня замолчать. На двадцать четыре часа. Но почему?

Я понимал, что именно заставляет Мануэля добиваться ее молчания. Ему требовалось время, чтобы определить, обычное ли это преступление или оно связано с Уиверном. Он был обязан скрывать последние. Сейчас он надеялся, что похититель – просто психопат, педофил, сатанист или человек, имеющий зуб на Лилли. Но вторгшийся в чужие владения мог быть одним из «превращающихся», человеком с ДНК, нарушенной ретровирусом, с измененной психикой, у которого чувство принадлежности к человечеству растворилось в кислоте желаний и стремлений, намного более странных и темных, чем любая мания. Но могла быть и другая связь с Уиверном. В последние дни следы всех бед, сваливавшихся на Мунлайт-Бей, вели в страшную зону за сеткой и колючей проволокой.

Будь похититель Джимми одним из «превращающихся», он ни за что не предстал бы перед судом. Если бы его поймали, то отправили бы в тайные генетические лаборатории Уиверна (которые, как мы подозревали, еще работают) либо в похожее и столь же секретное учреждение в другом месте, где его изучали бы и тестировали, отчаянно пытаясь найти лечение. Тогда Лилли попытались бы заставить принять состряпанную наспех версию того, что случилось с ее сыном. Если бы Лилли не удалось ни убедить, ни запугать, ее убили бы или поместили в психическое отделение больницы Милосердия ради соображений государственной безопасности и спокойствия общественности, хотя подлинной причиной этого было бы стремление защитить политиков, которые довели нас до краха.

Саша подошла к столу и поставила перед Лилли чашку чаю. На блюдечке лежал ломтик лимона. Рядом с чашкой она поместила фарфоровый поднос с молочником и сахарницей, из которой торчала серебряная ложечка.

Вместо того чтобы вернуть нас к действительности, эти предметы придали происходящему потусторонний характер. Я бы ничуть не удивился, если бы за этим столом очутились Алиса, Белый Кролик и Оболваненный Шляпник.

Видно, Лилли просила чаю, но сейчас она едва ли сознавала, что именно стоит перед ней. Ее усилия сдержаться становились все более заметными. Казалось, Лилли вот-вот сорвется, но она еще продолжала монотонно бормотать:

– Телефон мертвый. О'кей. Может, мне съездить к свекрови? Рассказать ей о Джимми. Думаешь, меня остановят? Остановят по дороге? Посоветуют молчать? Ради Джимми? А если я не остановлюсь? Если не буду молчать?

– Что тебе сказала Саша? – спросил я.

Лилли посмотрела мне в глаза и тут же отвела взгляд.

– В Уиверне что-то случилось. Что-то странное. Плохое. И как-то действует на нас. На каждого в Мунлайт-Бее. Они пытаются держать это в секрете. Это может иметь отношение к исчезновению Джимми. Какое-то отношение.

Я повернулся к Саше, которая успела отойти в дальний конец кухни.

– Это все?

– А разве она не окажется в большей опасности, если узнает остальное? – спросила Саша.

– Определенно, – сказал Бобби, продолжавший наблюдать за задним двором.

Учитывая состояние Лилли, я понял, что рассказывать ей все подробности не стоит. Если Лилли поймет, что человечеству грозит Апокалипсис, она потеряет остатки веры в то, что ее мальчик еще жив. Я ни за что не стал бы отнимать у нее последнюю надежду.

Кроме того, я увидел в окне, что на ночном небе появился сероватый налет, предвестник рассвета. Он был настолько слабым, что его мог заметить только такой человек с обостренным восприятием света и тени, как я. Мы потратили слишком много времени. Скоро мне придется скрыться от солнца. Я предпочитал делать это в хорошо оборудованном святилище моего собственного дома.

• Предыдущая
• 44/92
• Следующая