Скованный ночью - Кунц Дин Рей - Страница 58

• Предыдущая
• 58/92
• Следующая

Он свихнулся на надежде. В разумных количествах надежда поддерживает нас. Но когда ее слишком много, она искажает восприятие, затуманивает разум и развращает душу, как героин.

Я не верил, что все эти годы не понимал Мануэля. Просто избыток надежды заставил его забыть то, что он любил, и полюбить идеал больше, чем реальность. Именно в этом причина всех несчастий, выпавших на долю людского рода.

Кто-то спускался по лестнице. Когда Фини и другой помощник появились в холле, я выглянул в коридор. Фини прошел в гостиную, второй – в кабинет. Они включили свет и передвинули реостаты на полный накал.

– Какую вторую вещь ты хотел сказать? – спросил я Мануэля.

– Они собираются справиться с этим.

– С чем?

– С этой чумой.

– С помощью чего? – спросил Бобби. – Пузырька лизола?

– У некоторых есть к ней иммунитет.

– Но не у каждого, – вставил Бобби. Мануэль сказал:

– Им удалось выделить антитела. – Тут в гостиной разбилось стекло. – Скоро будет создана вакцина и лекарство для заболевших.

Я подумал о пропавших детях, но не упомянул их.

– Некоторые все еще «превращаются», – сказал я.

– Теперь выяснилось, что они могут вынести только ограниченное количество изменений.

Я боролся со вновь вспыхнувшей во мне надеждой.

– Ограниченное? Насколько ограниченное? – Есть порог… Они начинают болезненно осознавать эти изменения. Испытывать страх. Бояться самих себя. Ненавидеть себя. Эта ненависть растет… пока не происходит психологический взрыв.

– Психологический взрыв? Это еще что за чертовщина? – И тут до меня дошло. – Самоубийство?

– Хуже. Насильственное… бешеное самоуничтожение. Мы видели… достаточно таких случаев. Ты понимаешь, что это означает?

Я сказал:

– Когда они саморазрушаются, то перестают быть носителями ретровируса. Чума ограничивает сама себя.

Судя по звуку, Фрэнк Фини сломал либо столик, либо стул, стоявшие у стены столовой. Я догадался, что второй помощник сметает с полок кабинета Сашины пузырьки с витаминами и травами. Они давали нам урок. Учили уважать закон.

– Так что большинство выкарабкается, – сказал Мануэль.

«Но кто из нас попадет в меньшинство?» – подумал я.

– Животные тоже. Они самоуничтожаются. Он посмотрел на меня с подозрением:

– Признаки есть. Что ты видел?

Я подумал о птицах. Крысах «веве», которые были давно мертвы. Стае койотов, тоже близких к пороговой величине изменений.

– Почему ты рассказываешь мне об этом? – спросил я.

– Чтобы ты бросил это дело, черт побери. Предоставил его профессионалам. Людям, которые знают, что они делают. Людям, которые имеют на это полномочия.

– Тем самым «яйцеголовым»? – осведомился Бобби. Мануэль ткнул дубинкой в нашу сторону.

– Можете считать себя героями, но вы только путаетесь под ногами.

– Я не герой, – заверил я. Бобби сказал:

– А я, черт побери, всего лишь тупой серфер, любитель солнца и пива.

– Здесь слишком многое поставлено на карту, чтобы позволять каждому вести расследование на свой страх и риск.

– А как дела с отрядом? – спросил я. – Обезьяны не самоуничтожаются.

– Это другие обезьяны. Они созданы в лаборатории и есть то, что они есть. Их предназначили для определенной цели, и они родились такими. Они могут «превратиться», если окажутся чувствительными к мутировавшему вирусу, но могут и не ощутить его. Когда здесь все кончится, когда одни будут вакцинированы, а другие самоуничтожатся, мы выловим и уничтожим отряд.

– До сих пор это не удавалось, – напомнил я.

– Нас отвлекали более важные вещи.

– Ага, – вставил Бобби. – Что может быть важнее уничтожения мира?

Не обращая на него внимания, Мануэль сказал:

– Как только кончится эта заваруха, настанет очередь отряда… Его дни сочтены.

Фини перешел из гостиной в смежную с кухней столовую, включил свет, и я отошел подальше от приоткрытой двери.

На пороге двери, ведущей в коридор, появился второй помощник. Я раньше не видел этого человека. Мне казалось, что я знаю всех полицейских в городе, но, видимо, те, кто тайно финансировал уивернских мудрецов, подбросили деньжат на подкрепление.

– Нашли несколько коробок с патронами, – сказал новенький. – Оружия нет.

Мануэль окликнул Фрэнка. Тот подошел к двери в столовую и спросил:

– Да, шеф?

– Мы закончили, – сказал Мануэль.

Фини был разочарован, но новичок тут же вышел в коридор и направился к выходу.

С пугающей скоростью Мануэль метнулся к Бобби и размахнулся, метя дубинкой в его голову. Но Бобби так же молниеносно пригнулся. Дубинка свистнула в воздухе и громко ударилась о бок холодильника.

Бобби тут же выпрямился, прильнул к Мануэлю, и сначала мне в голову пришла дикая мысль, что они обнимаются. Но затем я увидел блеск ножа для разделки мяса, острие которого было приставлено к горлу шефа полиции.

Новенький бегом вернулся на кухню, и они с Фини выхватили револьверы, держа их двумя руками.

– Назад, – приказал Мануэль своим помощникам.

Он и сам слегка отпрянул, стараясь держаться подальше от кончика ножа.

На мгновение мне показалось, что сейчас Бобби вонзит в него все длинное лезвие, но я слишком хорошо знал своего Друга.

Помощники осторожно отступили на пару шагов и опустили револьверы, но не убрали их в кобуры.

Луч света, проникавший сквозь дверь столовой, освещал лицо Мануэля лучше, чем мне хотелось бы. Оно разрывалось от гнева; еще больший гнев сшивал его куски воедино, но швы были слишком тугими, что придавало лицу Мануэля странное выражение. Глаза выпучились, причем левый глаз больше правого; ноздри раздулись; левая часть рта превратилась в щель, а правый уголок приподнялся в ухмылке, как на портрете Пикассо периода увлечения геометрическими фигурами, не связанными друг с другом. Кожа Мануэля больше не была смуглой, но приобрела цвет окорока, слишком долго пробывшего в коптильне: багрово-красный со следами крови и горького черного дыма.

Издевательских реплик Бобби было недостаточно, чтобы привести Мануэля в такую лютую ярость. Эта ярость была направлена на меня. Но поскольку Мануэль не мог ударить меня после стольких лет дружбы, он хотел причинить боль Бобби, чтобы сделать больно мне. Очевидно, часть этой ярости была вызвана гневом на самого себя за измену своим принципам и на бога за смерть Кармелиты от родов шестнадцать лет назад и болезнь Тоби.

Я чувствовал – нет, знал, – что часть этой ярости (в чем Мануэль не дерзнул бы признаться даже самому себе) направлена на Тоби, милого Тоби. Мануэль беззаветно любил сына, но Тоби страшно затруднял ему жизнь. Не зря говорят, что любовь – это обоюдоострый меч. Любовь может сшивать сердечные раны, соединять души, но может резать в кровь, ранить и убивать.

Мануэль пытался овладеть собой, зная, что мы смотрим на него, но проиграл битву. Боковая стенка холодильника была покорежена ударом дубинки, однако этого было слишком мало, чтобы он почувствовал удовлетворение и разрядил душившую его злобу. Пару минут назад я считал, что вот-вот взорвется Бобби, но взорвался Мануэль. Его ярость направилась не на Бобби, не на меня., а на стеклянные дверцы горки. Он выбил их дубинкой, а затем смел с полок любимый вустерский фарфоровый сервиз моей матери. Чашки, блюдца, хлебная доска, десертные тарелки, салатница, масленка, сахарница и молочник с грохотом полетели на пол. Фарфоровая шрапнель барабанила по раковине и ножкам стульев. Рядом с горкой стояла микроволновая печь. Мануэль ударил по ней дубинкой раз, другой, третий, четвертый, но смотровое окошко, сделанное из твердой пластмассы, не разбилось. От удара печь включилась, заработал таймер; если бы мы предвидели это и запаслись пакетом «Реденбахера», к тому моменту, когда Мануэль выпустил пар, мы могли бы полакомиться готовой воздушной кукурузой. Затем Мануэль сбросил с плиты металлический чайник, схватил тостер и с маниакальной энергией видеозлодея из компьютерной игры швырнул его на пол, по которому еще со звоном катился чайник. Он пнул тостер ногой; тот полетел в угол, подвывая, как испуганный щенок, и таща за собой шнур, похожий на хвостик. И только тут Мануэль пришел в себя.

• Предыдущая
• 58/92
• Следующая