Сумеречный взгляд - Кунц Дин Рей - Страница 34

• Предыдущая
• 34/117
• Следующая

Разумеется, он был мертв. Скрежет и клацанье зубов, тяжелое бормотанье, выражающее ненависть и злобу, были лишь порождениями всего лихорадочного горящего воображения, которое не просто бежало вместе со мной — оно неслось галопом в бешеной скачке, кружилось каруселью посреди кошмарного ландшафта ужасающих предположений. Продравшись, наконец, сквозь заросли кустарника между деревьями, я отыскал крошечную лужайку возле ручья и поставил голову на удобный плоский камень. Даже в слабом жутковатом лунном свете было видно, что мои страхи были беспочвенны, и объект моих страхов был лишен всяких признаков жизни — обычной или какой-нибудь иной.

Землю возле ручья — мягкий, влажный суглинок — было легко копать голыми руками. Деревья, чьи по-ночному темные сучья делали их похожими на ведьм в широких юбках и чародеев в плащах, стояли на страже по краям лужайки, пока я рыл яму, затем зарывал голову. Утрамбовав грунт, я скрыл дело рук своих под грудой опавших листьев и сосновых иголок.

Теперь, для того чтобы повторить чудо Лазаря, восставшего из мертвых, обезглавленный труп должен был сначала выбраться из могилы на ярмарочной площади, слепо шатаясь, добрести до леса, отыскать эту полянку и выкопать свою голову из второй могилы. Хотя события последних часов и преисполнили меня верой в куда большие возможности злой силы гоблинской расы, я все-таки был совершенно уверен, что даже эта сила не в состоянии преодолеть на пути к воскрешению подобные препятствия. Тварь была мертва, и она останется мертва.

Все, что я делал — путь от шоу до леса, рытье ямы, погребение головы, — я делал в состоянии, близком к панике. С минуту я неподвижно стоял на полянке, бессильно свесив руки вдоль туловища и пытаясь успокоиться. Это было непросто.

Я все думал о дяде Дентоне, оставшемся в Орегоне. Могло ли случиться так, что его изрубленный труп излечился в тишине и покое гроба и пробил себе путь наружу из могилы через несколько недель после того, как я подался в бега? Посетил ли он ферму, где до сих пор жили моя мать и сестра, чтобы отомстить семейству Станфеуссов? Не стали ли они жертвами гоблина по моей вине? Нет. Это было немыслимо. Я не смог бы жить под гнетом такой тяжкой вины. Дентон не возвращался. Во-первых, в тот кровавый день, когда я напал на него, он бился с такой яростью, что мой гнев перерос в нечто сродни помешательству маньяка. Поэтому я нанес топором множество ужасных ран. Я рубил его с безумной отрешенностью даже после того, как понял, что он мертв. Я слишком сильно изрубил его, буквально разнес на кусочки, слишком тщательно, чтобы он сумел вновь сшить свое тело воедино. Кроме того, даже если он и сумел воскреснуть, он наверняка не вернулся бы ни в дом Станфеуссов, ни в какое другое место в долинах Сискию — его чудесное возвращение потрясло бы всю округу и приковало бы к нему неослабевающее внимание. Я был уверен, что он по-прежнему лежит и разлагается в своем гробу, — но если он и не в могиле, то он далеко от Орегона, живет под другим именем и терзает других невинных, но не моих родных.

Я повернулся спиной к полянке, продрался сквозь заросли кустарника и побрел назад по чистому полю. Ночь благоухала ароматами трав. Пройдя полпути до ярмарки, я почувствовал, что во рту по-прежнему стоит привкус грязи — от того комка земли, который я невольно съел, упав в могилу гоблина. Этот отвратительный привкус воскресил во всех подробностях ужас последнего часа. Он как-то пробился через защитную стену нечувствительности, которая удерживала меня от потери сил, когда я делал то, что должно было быть сделано. Тошнота подступила к горлу. Я рухнул на четвереньки, опустил голову, и меня вырвало на траву.

Когда тошнота прошла, я отполз на несколько футов в сторону и плюхнулся на спину, глядя на звезды. Я пытался перевести дух и найти в себе силы дойти обратно.

Было без десяти пять утра. Не позднее чем через час взойдет оранжевое рассветное солнце.

При этой мысли мне вспомнился невидящий оранжевый глаз во лбу Джоэля Така. Джоэль Так... он тайком унес тело из павильона электромобилей и похоронил его. Так мог поступить тот, кто знал сущность гоблинов и хотел помочь мне. Почти наверняка не кто иной, как Джоэль, приходил прошлой ночью в трейлер, где я спал, и оставил две контрамарки — в павильон электромобилей и на чертово колесо — на моих сложенных джинсах. Он пытался дать мне понять, что знает, что произошло в павильоне электромобилей, и что он так же знает, как знаю и я, что что-то должно случиться на чертовом колесе. Он мог видеть гоблинов и в какой-то степени ощущал недобрую энергию вокруг чертова колеса, но его дар был, возможно, не так силен, как мой.

Это был первый случай, когда я столкнулся с кем-то, обладающим настоящими психическими способностями, и, уж конечно, впервые я пересекся с кем-то, кто видел гоблинов. На какой-то миг меня переполнило ощущение братства, сильнейшее чувство так страстно желанного родства. У меня даже слезы навернулись на глаза. Я был не одинок.

Но почему Джоэль избрал окольный путь? Почему он отказывался дать мне знать о нашем братстве? Очевидно, потому, что он не хотел, чтобы я знал о том, кто он есть. Но почему не хотел? Потому что... он не был другом. Мне вдруг пришло в голову, что Джоэль Так может сохранять нейтралитет в битве между человечеством и расой гоблинов. В конце концов, обычные люди относились к нему хуже, чем гоблины, хотя бы уже потому, что с людьми он сталкивался каждый день, а с гоблинами от случая к случаю. Изгой, которого общество по большей части отталкивало, поливая бранью, человек, который мог чувствовать свое достоинство лишь в убежище ярмарки, он вполне мог решить, что у него нет особых причин вставать против гоблинов в их войне с простаками. Если это именно так, значит, он помог мне с трупом и указал на грядущее несчастье с чертовым колесом исключительно потому, что эти гоблинские замыслы были направлены непосредственно против балаганщиков, единственных людей, которым он хранил верность в этой секретной войне. Он не хотел вступать со мной в прямой контакт, потому что чувствовал — моя кровная месть демонам не ограничивалась рамками ярмарки, и он не желал быть вовлеченным в более серьезную схватку. Он был готов вести войну, лишь когда она подступала к нему.

Он помог мне однажды, но он не собирался помогать мне постоянно.

Коли дело оборачивалось таким образом, стало быть, я по-прежнему был совершенно один.

Луна закатилась. Ночь была очень темна.

Вконец вымотанный, я поднялся с травы и направился в раздевалку под трибуной. Там я отскреб от грязи руки, потратив минут пятнадцать, чтобы вычистить всю грязь из-под ногтей, и принял душ. После этого я направился в трейлер на лугу, где у меня было свое место.

Мой сосед по комнате, Барни Куадлоу, громко храпел.

Я разделся и лег в кровать. Я чувствовал физическое и умственное онемение.

Наслаждение, которое мне дала Райа Рэйнз — и которое я дал ей, — было сейчас лишь смутным воспоминанием, хотя с того времени, что мы были вместе, не прошло и пары часов. Кошмар, пережитый после этого, воспринимался ярче, и, как новый слой краски, он заслонил прежнюю радость. Сейчас из свидания с Райей я отчетливее всего помнил ее уныние, ее глубокую и необъяснимую печаль, потому что я знал, что Райа рано или поздно станет причиной очередного кризиса, с которым мне придется столкнуться.

Такой груз лег на мои плечи.

Слишком тяжелый груз.

Мне было только семнадцать.

Я тихонько плакал об Орегоне, об утраченных сестрах и матери, чья любовь была так далеко от меня.

Мне страстно хотелось уснуть.

Я отчаянно нуждался хотя бы в кратковременном отдыхе.

До Йонтсдауна оставалось меньше двух дней.

В полдевятого утра в субботу, проспав чуть больше двух часов, я проснулся — мне снился кошмар, какого я раньше никогда не видел.

В этом сне я находился на обширном кладбище, раскинувшемся на склонах бесконечной вереницы холмов, среди бесчисленного множества гранитных и мраморных надгробий всех размеров и форм, многие из которых расколоты, большинство покосилось. Бесконечное количество рядов, бессчетное число надгробий — то самое кладбище, что видела во снах Райа. Райа тоже была там — она убегала от меня по снегу, под черными ветвями бесплодных деревьев. Я гнался за ней, и самое странное было то, что я испытывал к ней и любовь, и ненависть и не был уверен, что я буду делать, когда настигну ее. Одна часть меня жаждала покрыть ее лицо поцелуями, заниматься с ней любовью, но другая хотела душить ее до тех пор, пока глаза ее не вылезут из орбит, лицо не почернеет, пока ее прекрасные голубые глаза не замутятся пеленой смерти. Такая неистовая злоба, направленная против той, кого я любил, до ужаса пугала меня, и много раз я останавливался. И всегда, когда останавливался я, останавливалась и она, стояла и ждала меня чуть ниже по склону, среди надгробий, как будто она хотела, чтобы я поймал ее. Я пытался предупредить ее, что это не любовная игра, что со мною что-то не так, что я могу утратить контроль над собой, когда поймаю ее, но губы и язык не повиновались мне, я не мог выдавить из себя ни одного слова. Всякий раз, когда я останавливался, она махала мне рукой, побуждая бежать дальше, и я сам не замечал, как опять пускался в погоню. И наконец я понял, что со мною. Наверное, во мне находится гоблин! Один из демонов проник внутрь меня, захватил контроль надо мной, разрушив разум и душу, оставив одно лишь тело — теперь это было его тело. Но Райа об этом не знала, она по-прежнему видела просто Слима, Слима Маккензи, который любит ее; она не понимала, в какую беду попала, не осознавала, что Слим мертв, исчез, что его тело, хоть и живое, принадлежит теперь нечеловеческому созданию, и если это создание поймает ее, то задушит, лишит жизни. Оно уже настигало ее, и она со смехом оглядывалась через плечо на его-меня — она выглядела такой красивой, красивой и обреченной, — оно-я уже в десяти футах от нее, восемь, шесть, четыре фута, и затем я схватил ее, резко развернул...

• Предыдущая
• 34/117
• Следующая