Сумеречный взгляд - Кунц Дин Рей - Страница 67

• Предыдущая
• 67/117
• Следующая

Райа сказала:

— Мы можем отправиться к ним.

Я направил всю свою волю на то, чтобы заставить ее остановиться, беззвучно моля ее замолчать, но ее воля оказалась сильнее моей, а безгласные мольбы не возымели действия.

— Они сконцентрированы в Йонтсдауне, — продолжала она. — У них там своего рода гнездо, этакое отвратительное, зловонное гнездо. А должны быть и еще места, подобные Йонтсдауну. Они ведут войну против нас, но все сражения начинают только они сами. Мы могли бы изменить этот порядок, Слим. Мы могли бы дать им бой.

Я открыл глаза.

Она сидела, нагнувшись надо мной и глядя на меня. Она была невероятно красива и чувственна, но лучащаяся женственность скрывала яростную решимость и стальную волю, как будто в Райе воплотилась некая древняя богиня войны.

Мягко разбивающийся о берег прибой звучал как далекая канонада, как эхо далекого сражения. Теплый ветерок скорбно шелестел в пушистых пальмовых листьях.

— Мы могли бы дать им бой, — повторила она.

Я подумал о матери и сестрах, которые теперь были для меня потеряны из-за моей неспособности втянуть голову и не быть вовлеченным в войну, потеряны из-за того, что я дал бой дядюшке Дентону вместо того, чтобы позволить ему диктовать ход войны.

Я протянул руку и коснулся гладкого лба Райи, дотронулся до ее изящно вылепленной макушки, щек, носа, губ.

Она поцеловала мою руку.

Ее взгляд был прикован ко мне.

Она сказала:

— Мы нашли друг в друге радость и смысл жизни, нашли больше, чем мы могли ждать для себя. И теперь возникает соблазн сыграть в черепашек, втянуть головы в панцири и наплевать на весь остальной мир. Возникает соблазн — радоваться тому, что у нас есть, и послать к чертям всех прочих. И какое-то время... может, мы и будем счастливы, живя так. Но только какое-то время. Рано или поздно мы не выстоим под тяжестью вины и стыда за свою трусость и эгоизм. Я знаю, о чем говорю, Слим. Вспомни, до недавних пор я так и жила: заботилась только о себе, о собственном выживании. Один кошмарный день за другим, и меня заживо съедало чувство вины. Ты никогда таким не был; у тебя всегда было чувство ответственности, и ты бы не смог избавиться от него, какие бы мысли у тебя ни возникали. И сейчас, когда и я обрела чувство ответственности, я не намерена доходить до того, чтобы отбросить его. Мы не такие, как те люди из Нью-Йорка, которые глядели, как Китти Дженовезе убивают, и ничего не предприняли. Мы просто не такие, Слим. Если мы попытаемся стать такими же, мы мало-помалу возненавидим себя. Мы начнем обвинять друг друга в трусости, ожесточимся и вскоре уже не будем любить друг друга, по крайней мере, так, как любим друг друга сейчас. Все, что у нас есть общего, — и все, что мы надеемся приобрести, — зависит от того, будем ли мы по-прежнему втянуты в эту войну, будем ли извлекать пользу из своей способности видеть гоблинов и будем ли делать то, что должны делать.

Я опустил руку на ее колено. Таким теплым было оно... таким теплым.

Наконец я сказал:

— А если мы погибнем?

— По крайней мере это будет не бесполезная смерть.

— А если погибнет только один из нас?

— Останется второй, чтобы отомстить.

— Слабое утешение, — заметил я.

— Но мы не погибнем, — сказала она.

— Так уверенно это говоришь.

— Я уверена. Совершенно.

— Хотел бы я быть таким же уверенным.

— Можешь.

— Как? — поинтересовался я.

— Верь.

— И все?

— Да. Просто верь в победу добра над злом.

— Как в Тинкербелле, — сказал я.

— Нет, — возразила Райа. — Тинкербелл был порождением фантазии, и его поддерживала одна лишь вера. А мы с тобой говорим о таких вещах, как добро, милосердие и справедливость — а это все не выдумки. Они существуют независимо от того, веришь ты в них или нет. Но если ты в них веришь, тогда они заставят твою веру действовать. А если ты станешь действовать, ты поможешь тому, чтобы зло не одержало верх. Но только если ты станешь действовать.

— Именно это с тобой и произошло, — заметил я.

Она не сказала больше ни слова.

— Ты могла бы продать холодильники эскимосам.

Она молча глядела на меня.

— Меховые шубы гавайцам.

Она ждала.

— Лампы для чтения слепым.

Она не улыбнулась мне.

— Даже подержанные автомобили, — закончил я.

С глубиной ее глаз не могло бы соперничать даже море.

Позже, уже в трейлере, мы занялись любовью. В янтарном свете прикроватной лампы ее загорелая кожа казалась созданной из бархата цвета меда и корицы, кроме тех мест, где крошечные лоскутки открытого купальника защищали ее от солнца, — там эта безупречная ткань была бледнее и еще нежнее. Когда глубоко внутри ее мое мягкое семя внезапно начало разматываться стремительно-жидкими нитями, казалось, эти нити сшивают нас воедино, соединяют тело с телом и душу с душой.

Когда "я" наконец стал мягким, уменьшился в размерах и выскользнул из нее, я спросил:

— Когда мы отправляемся в Йонтсдаун?

— Завтра? — прошептала она.

— Добро, — ответил я.

Снаружи опускающиеся сумерки принесли с собой горячий ветер с запада. Он пересек залив, хлестнул по пальмам, зашумел в зарослях бамбука и вздохнул среди австралийских сосен. Металлические стены и крыша трейлера заскрежетали. Она выключила свет, и мы легли рядом во мгле. Ее спина принималась к моему животу. Мы прислушивались к ветру. Может быть, мы были довольны своим решением и выказанной нами отвагой, может быть, мы гордились собой, но мы еще были и напуганы, определенно напуганы.

Джоэль Так был против. Против наших благородных намерений. «Безмозглый идеализм» — так он назвал их. Против поездки в Йонтсдаун. «Больше безрассудства, чем смелости». Против задуманного нами развязывания войны. «Обречено на провал», — сказал он.

Тем вечером мы ужинали с Джоэлем и его женой Лорой у них дома — в стоящем на фундаменте трейлере в два раза шире обычных на одной из самых больших стоянок в Джибтауне. Принадлежащий им участок был весь в пышной зелени — банановые пальмы, с полдюжины пестрых разновидностей ползучих растений, папоротники, бугенвиллея, даже несколько кустов жасмина. Глядя на изысканные ряды кустарников и цветов, кто-то мог решить, что внутри жилище Така будет переполнено мебелью и чрезмерно украшено, может, даже в каком-нибудь из тяжелых европейских стилей. Но это ожидание не оправдалось. Их дом нес на себе отчетливый отпечаток модерна: простая, с четкими линиями, почти без украшений современная мебель, две абстрактные картины, выполненные в смелой манере, несколько стеклянных статуэток — но никаких безделушек, никакого беспорядка. Среди цветов доминировали цвета земли — бежевый, песочно-белый и коричневый, единственным цветом, придающим некий акцент этой гамме, был бирюзовый.

Я подозревал, что такое строгое убранство, по мнению хозяев, не должно было подчеркивать деформированные черты лица Джоэля. В конце концов дом, полный отполированной и украшенной красивой резьбой европейской мебели — французской, итальянской или английской, — независимо от стиля, непременно трансформировался бы в присутствии хозяина с его крупными размерами и кошмарным обликом и показался бы куда менее элегантным, чем готический дом, воскрешающий в памяти старые темные дома и населенные призраками замки из бесчисленного множества фильмов. Но, по контрасту, среди этой современной обстановки впечатление от необычного лица хозяина странным образом смягчалось. Он как будто был ультрамодерновой, сюрреалистической скульптурой, неотъемлемой частью таких вот чистых, свободных гостиных, как эта.

Дом Така не был ни холодным, ни отталкивающим. Длинная стена большой жилой комнаты была сплошь заставлена книжными полками, до отказа набитыми томами в твердых переплетах. Это придавало комнате определенную теплоту, хотя прежде всего сами Джоэль и Лора были источниками дружелюбной, уютной атмосферы, в которую мгновенно попадали гости. Почти все балаганщики, с которыми я когда-либо встречался, приветствовали меня без всякой скрытности, как своего; но даже среди балаганщиков Джоэль и Лора отличались даром особого дружелюбия.

• Предыдущая
• 67/117
• Следующая