Живущий в ночи - Кунц Дин Рей - Страница 44
- Предыдущая
- 44/98
- Следующая
Все свое имущество, включая коттедж, он завещал Бобби.
Известие об этом изумило моего друга. Мы оба знали Корки с тех пор, как нам исполнилось по одиннадцати и мы впервые приехали сюда на велосипедах, прихватив с собой доски для серфинга. Он был учителем и наставником для всех начинающих серферов, которые стремились перенять его опыт или усовершенствовать свое мастерство. Он не изображал из себя хозяина мыса, но все вокруг уважали Корки, как если бы побережье от Санта-Барбары до Санта-Круса на самом деле принадлежало ему. Он презирал людей, относившихся к серфингу как к бездумному развлечению, но зато был преданным другом и вдохновителем для тех, кто искренне любит море и находит наслаждение в его ритмах. У Корки был целый легион друзей и поклонников, многих из которых он знал по тридцать лет. Вот почему мы были безмерно удивлены тем, что он оставил все свои земные сокровища Бобби, с которым был знаком всего восемь лет.
Разгадка заключалась в его письме, которое передал Бобби душеприказчик Корки. Это был подлинный шедевр лапидарности:
"Бобби, для тебя не имеет значения все, что важно для других. Это мудро.
Тому, что ты считаешь важным, ты готов отдать свой ум, сердце и душу. Это благородно.
У нас есть только океан, любовь и время. Господь подарил тебе океан. С помощью своих действий ты всегда сможешь найти любовь. Я же дарю тебе для этого время".
Корки видел в Бобби человека, с малых лет понявшего истины, которые открылись самому Корки лишь в тридцать пять лет. Он хотел воодушевить Бобби, поддержать его на этом пути. Благослови его господь!
Следующим летом, после того как Бобби унаследовал дом и скромную – с учетом выплаты налогов – сумму денег, он бросил колледж Эшдон, проучившись там всего один год. Его родители были в ярости, однако Бобби их гнев был до лампочки, поскольку ему принадлежал весь пляж, океан и будущее.
Кроме того, его предки все время на что-то злились, и Бобби давно к этому привык. Они являются хозяевами и издателями городской газеты и почитают себя неутомимыми крестоносцами в борьбе за «чистоту» общественной жизни. Из этого следует, что они либо подозревают поголовно всех своих сограждан в испорченности, либо считают их слишком глупыми и неспособными самостоятельно разобраться в том, что для них лучше.
Родители Бобби предполагали, что их сына также будет волновать то, что сами они называли «важнейшими вопросами современности», однако тот всеми силами сторонился широко разрекламированного семейного идеализма и неотделимых от него плохо скрываемых зависти, злобы и эгоизма. Родители Бобби боролись за мир во всем мире и даже в самых отдаленных уголках Солнечной системы, но были не способны обеспечить этот самый мир в стенах собственного дома.
Бобби обрел мир, получив коттедж и начальный капитал для создания собственного дела, на доходы от которого жил сейчас.
Стрелки любых часов – это ножницы, отрезающие от нашей жизни кусок за куском. Цифры, сменяющие друг друга на циферблате, – обратный отсчет времени на бомбе с часовым механизмом, который неумолимо приближает момент, когда жизнь взорвется, бесследно разметав наши горящие останки. Цена времени настолько высока, что его не купишь. На самом деле Корки подарил Бобби не время, а возможность жить, не глядя на часы и не думая о них. Время тогда бежит незаметно, и ежесекундное щелканье его ножниц не так пугающе.
Мои родители пытались сделать мне такой же подарок, но из-за своей болезни я иногда все же слышу роковое тиканье. Возможно, порой его слышит и Бобби.
Наверное, никто из нас все-таки не в состоянии целиком и полностью отрешиться от хода времени.
Я вспомнил ночь, когда Орсона обуяла безысходная тоска, когда он с отчаянием смотрел на звезды и не реагировал на все мои попытки успокоить его. Может быть, тогда он тоже почувствовал, как неумолимо сыплется песок в часах, отмеряющих его собачий век? Нам внушают, что примитивный ум животных не способен понять и принять мысль о том, что они смертны. Но ведь любое животное обладает чувством опасности и инстинктом самосохранения. А если оно борется за выживание, значит, понимает и то, что означает смерть.
И пусть ученые и философы твердят все, что им вздумается, меня им переубедить не удастся.
Это не романтическая чушь. Это всего лишь здравый смысл.
Стоя под душем в доме Бобби, я отмывал шерсть собаки от сажи. Пес продолжал дрожать, но, поскольку вода была теплой, дрожь эта была вызвана чем-то другим.
К тому времени, когда я вытер пса несколькими полотенцами и высушил его шерсть феном, оставшимся от Пиа Клик, он наконец перестал трястись. Пока я натягивал принадлежащие Бобби джинсы и тонкий синий свитер, Орсон несколько раз поворачивал голову в сторону матового окошка, будто за ним, в ночи, кто-то притаился. Однако казалось, что пес снова обрел уверенность в себе.
Скомкав несколько бумажных полотенец, я протер свою куртку и кепку. От них до сих пор пахло дымом, причем от кепки – сильнее.
В ванной, естественно, царил сумрак, и слова «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД» над козырьком едва угадывались.
Я провел подушечкой большого пальца по выпуклым буквам, припомнив бетонный бункер без окон в одном из наиболее странных отсеков заброшенного Форт-Уиверна, где я ее нашел.
В моем мозгу вновь прозвучали слова Анджелы Ферриман, которые она произнесла в ответ на мое замечание о том, что Уиверн прикрыли уже больше полутора лет назад: «Прикрыли, да не весь. Есть вещи, которые не прикроешь, невозможно прикрыть, как бы сильно нам этого ни хотелось».
В голове у меня снова вспышкой высветилась картина, которая предстала моему взору в залитой кровью ванной комнате: широко распахнутые мертвые глаза и рот Анджелы, округлившийся в молчаливом изумлении. И опять меня охватило чувство, что, глядя на ее мертвое тело, я упустил, просмотрел какую-то очень важную деталь. Как в тот, первый раз, я попытался напрячь память, чтобы отчетливо представить себе ту сцену, но она, наоборот, становилась еще более расплывчатой, словно уходила в туман.
«Мы загнали себя в западню, Крис. Такое с нами и раньше случалось, но сейчас все гораздо хуже и страшнее. И уже нельзя изменить содеянного».
Такое – мексиканские блинчики с, начинкой из мелко нарезанных кусочков цыпленка, салата-латука и острого соуса – были сущим объедением. Мы уже не стояли, прислонившись к стенам, а расположились за кухонным столом и запивали острую еду пивом.
Хотя несколько часов назад Саша накормила Орсона, он все равно вился вокруг стола и все-таки выклянчил у меня несколько кусочков цыпленка. Но вторая бутылка «Хайникена» ему так и не обломилась.
Бобби включил радио. Оно было настроено на волну, по которой транслировали шоу Саши. Была полночь. Передача уже началась. Саша не упомянула меня и не сказала, что посвящает мне песню, но первой включила «Сердце в форме мира» Криса Айзека – мою любимую композицию.
В самом сжатом виде, пропуская незначительные, на мой взгляд, детали, я поведал Бобби обо всех событиях последнего вечера: о том, что случилось в гараже больницы, о сцене в крематории Кирка, о взводе безликих преследователей, которые гоняли меня По холмам позади похоронного бюро.
Выслушав мой рассказ, Бобби спросил:
– Табаско хочешь?
– Чего?
– Табаско. Чтобы соус был поострее.
– Нет, – ответил я, – у меня от твоих такое и без того дым из ушей валит.
Бобби вынул из холодильника бутылочку огненно-острого соуса табаско и побрызгал им на свой первый, наполовину съеденный тако.
Из радиоприемника неслась мелодия «Двух сердец» того же Криса Айзека.
Время от времени я непроизвольно смотрел в сторону окна, думая, не наблюдают ли за мной оттуда чьи-то глаза. Поначалу мне казалось, что Бобби не разделяет моих опасений, но затем заметил, что и он нет-нет, да и кинет взгляд в темноту за окном.
– Может, задернем шторы? – предложил я.
– Нет. Пусть не думают, что я их боюсь.
- Предыдущая
- 44/98
- Следующая
