Живущий в ночи - Кунц Дин Рей - Страница 60

• Предыдущая
• 60/98
• Следующая

– Но вот что я могу тебе сказать, – заговорил Рузвельт, – так это то, что в Форт-Уиверне находились не только кошки, но и собаки.

– Орсон не из Уиверна.

– А откуда?

Я стоял, облокотившись спиной на холодильник, и потягивал кофе.

– Его подарила нам одна из женщин, с которой работала мама. Их собака принесла потомство, и им нужно было срочно пристроить щенят.

– Одна из женщин, работавших с твоей мамой в университете?

– Да, она преподавала в Эшдоне.

Рузвельт Фрост молча смотрел на меня. На его лицо набежало облачко сожаления, глаза потемнели. Он будто услышал недоступный моему слуху грохот жестокой бури, все молнии которой были направлены в меня.

– В чем дело? – спросил я, причем голос мой дрогнул, и мне это не понравилось.

Рузвельт открыл рот, намереваясь что-то сказать, подумал и промолчал. Он почему-то вдруг стал избегать моего взгляда. Теперь они с Орсоном вместе как зачарованные разглядывали дурацкое печенье на столе.

Кошку собачье печенье не интересовало. В отличие от этих двоих она рассматривала меня.

Если бы сейчас передо мной ожила другая кошка – из чистого золота и с глазами из драгоценных камней, простоявшая много тысячелетий стражем в самом сокровенном помещении пирамиды на дне песчаного моря, – это выглядело бы менее сверхъестественным, нежели взгляд Мангоджерри – неподвижный, словно направленный из глубины веков.

Обращаясь к Рузвельту, я неуверенно спросил:

– Вы же не думаете, что Орсон тоже оттуда? Из…

Уиверна? С какой стати коллега моей мамы стала бы ей врать?

Огромный негр покачал головой, как будто не знал ответа, но было ясно: он его знает. Я находился в растерянности от манеры его поведения: то он пускается откровенничать, то замыкается и становится неподкупным хранителем тайн. Я не понимал, что он ведет за игру, не мог разгадать, почему он то говорит, то отмалчивается.

Мистический взгляд серой кошки, дрожащее пламя свечей, влажный воздух – все это еще больше усиливало ощущение тайны – огромной и сводящей с ума. Я не удержался и сказал:

– Для наиболее эффектного завершения шоу вам не хватает только хрустального шара, серебряных колец в ушах, цыганского бубна и румынского акцента.

Разозлить его мне не удалось. Я вернулся к столу и сел. Значит, нужно использовать то немногое, что мне известно, и убедить его в том, что я знаю гораздо больше. Если Рузвельт подумает, что некоторые из его секретов выплыли наружу, он, возможно, еще немного приоткроется.

– В лабораториях Уиверна были не только собаки и кошки. Там были и обезьяны, – сказал я.

Рузвельт ничего не ответил и продолжал прятать глаза.

– Вам известно про обезьян?

– Нет, – сказал он и посмотрел на монитор камер системы безопасности.

– Я подозреваю, что именно из-за обезьян вы три месяца назад приобрели еще одно швартовочное место – подальше отсюда.

Сообразив, что он выдал себя, забеспокоившись после моего вопроса про обезьян, Рузвельт снова уставился на собачье печенье.

Помимо этой стоянки для судов, в водах залива имелась еще примерно сотня швартовочных мест, и каждое из них ценилось не меньше, чем места у здешнего причала, хотя путешествовать на арендованном катере до своего пришвартованного невесть где судна, а затем обратно было, конечно, не бог весть каким удобством. Рузвельт арендовал такое причальное место у рыбака Дитера Гесселя. Траулер Гесселя швартовался вместе с остальными рыболовецкими судами вдоль северного мыса, но до последнего дня, пока он не вышел на покой и не приобрел прогулочную яхту, Дитер держал на принадлежавшем ему швартовочном месте старую развалину. По слухам, Рузвельт заплатил за место в пять раз больше, чем оно стоило на самом деле.

Раньше я никогда не спрашивал его об этом, считая себя не вправе, но теперь он сам вынудил меня к этому.

– Каждый вечер, – продолжал я, – вы перегоняете «Ностромо» к другому швартовочному месту – на ночевку. Вы делаете это каждую – каждую! – ночь, за исключением разве что сегодняшней, и то лишь потому, что ждали меня. Все даже полагали, что вы вскорости купите еще одно суденышко – поменьше и более юркое, чтобы с ним забавляться. Вы не оправдали этих надежд, и народ подумал: «Ну что с него возьмешь?! Взбалмошный старый Рузвельт! Болтает с чужими животными, со всякими неодушевленными вещами…»

Рузвельт продолжал хранить молчание.

Они с Орсоном казались одинаково привороженными лежавшими на столе собачьими лакомствами, причем до такой степени, что я бы не удивился, если бы они одновременно, нарушив запрет, склонили головы и схватили зубами это печенье.

– Теперь-то я понимаю, почему вы уплываете отсюда на ночлег. Вы считаете, что так безопаснее. Потому что обезьяны не плавают или по крайней мере не очень увлекаются этим видом спорта.

Делая вид, что не слышит меня, Рузвельт проговорил, обращаясь к Орсону:

– Ну ладно, барбос, хоть ты и не желаешь говорить со мной, так уж и быть, можешь съесть свои «косточки».

Орсон рискнул взглянуть в глаза своему мучителю, чтобы убедиться, говорит ли тот серьезно или издевается.

– Валяй, – приободрил его Рузвельт.

Орсон недоверчиво взглянул на меня, будто ждал подтверждения того, что слова Рузвельта – не шутка.

– Тебе же разрешили, – сказал я.

Пес слизнул со стола одно печенье и со счастливым видом захрустел им.

Рузвельт наконец обратил на меня взгляд, в котором по-прежнему читалась раздражающая жалость, и проговорил:

– Люди, стоящие за проектом в Форт-Уиверне…

Они хотели как лучше. По крайней мере некоторые из них. И я думаю, из их работы могло бы получиться кое-что хорошее. – Он протянул руку и погладил кошку.

Она расслабилась под его ладонью, но не отводила от меня своих горящих глаз. – Но во всем этом деле была и темная сторона. Очень темная. Из того, что мне рассказывали, я знаю, что обезьяны – лишь одно из ее проявлений.

– Лишь одно?

Рузвельт выдерживал мой взгляд в течение достаточно долгого времени, чтобы Орсон успел разгрызть второе печенье, и когда он наконец заговорил, голос его был мягче, чем обычно.

– В лабораториях Уиверна были не только кошки, собаки и обезьяны.

Я не знал, о чем говорит Рузвельт, но спросил:

– Вы, я полагаю, имеете в виду не морских свинок или белых мышей?

Мой собеседник отвел взгляд в сторону и смотрел теперь куда-то очень далеко за пределы кают-компании.

– Грядут большие перемены, – задумчиво проговорил он.

– Говорят, перемены – к лучшему, – заметил я.

– Не все.

Орсон прикончил третье печенье, и Рузвельт поднялся со стула. Взяв на руки кошку, прижав ее к груди и поглаживая, он, казалось, раздумывал, стоит ли посвящать меня в дальнейшие детали или нет. Наконец хозяин яхты предпочел скрытность откровенности.

– Я устал, сынок. Мне уже давным-давно пора быть в постельке. Меня просили предупредить тебя, что если ты не отойдешь в сторону и не прекратишь свои изыскания, то поставишь под угрозу жизнь своих друзей.

Я это сделал.

– Вас попросила об этом кошка?

– Она самая.

Поднявшись на ноги, я ощутил покачивание яхты, от которого у меня закружилась голова, да так сильно, что мне даже пришлось ухватиться за спинку стула. Эта физическая слабость сопровождалась душевной: мне показалось, что реальность уплывает, растворяется в тумане, и мне захотелось вцепиться в нее с такой же силой, как в стул. Мне почудилось, что меня вращает огромный водоворот – все быстрее и быстрее затягивает в свою воронку, тащит вниз, и наконец я выныриваю, но не в волшебной стране Оз, а в Уэймеа-Бей, с серьезным видом обсуждая с Пиа Клик различные аспекты реинкарнации.

Понимая щекотливость подобного вопроса, я все же спросил:

– А эта кошка – Мангоджерри, – она тоже с теми людьми из Уиверна?

– Она сбежала от них.

Облизнувшись, чтобы не пропала ни единая крошка лакомства, Орсон спрыгнул со стула и подошел ко мне.

– Сегодня вечером мне описывали проект из Уиверна в совершенно апокалиптических тонах, говоря, что он означает конец мира.

• Предыдущая
• 60/98
• Следующая