Мика и Альфред - Кунин Владимир Владимирович - Страница 37
- Предыдущая
- 37/98
- Следующая
— Ты зачем все это наплел маме?
Мика уткнулся носом куда-то между папиным подбородком и воротничком его рубашки и прошептал:
— Мне так хотелось, чтобы ты тоже там полетал…
— Чего же ты мне не сказал об этом на островах? Ты думал, что я боюсь?
— Да…
Папа улыбнулся, поцеловал Мику еще раз и, уходя, сказал:
— Нет, Микуля. Просто там была такая большая очередь, а я не мог опоздать на студию к началу съемки. У меня же была вечерняя смена…
Что же еще?… Что же еще?…
А… Спряжение французских вспомогательных глаголов «этр» и «авуар». Как там…
— Же-тю-а-иль-а-ну-з-авон-ву-заве-эль-зон…
— Не так слитно. Разделяй. Думай, что ты произносишь.
— Же сюи, тю э, иль э, ну сом, ву зет, эль сон… Папуля, ну отпусти меня, пожалуйста! Я же на гимнастику опаздываю!..
— Хорошо, но чтобы завтра…
— Спасибо, папочка! Любименький! «Отец родной»!
— Иди, иди, «сын мой», — смеется Сергей Аркадьевич…
И потом сразу же — «Дом Советов», клетушка прокисшего гостиничного номера.
— Папочка… Открой глаза! Мне тебя никак на кровать не переложить… Помоги мне! Не надо больше водки, папочка… Ну папочка же, пожалуйста!!!
… А потом базар, стенка склада, груда ящиков из-под яблок, папироски «Норд»…
— Как только снимут блокаду, я вернусь в Ленинград, сразу же вышлю тебе вызов, мы найдем Милю и снова заживем все вместе… Ты мне веришь, сыночек?…
Мика лежит на нарах, лицо накрыто газетой…
А в голове уже начинает пульсировать глухая, знакомая, разливающаяся боль… Она заполняет все черепное пространство…
В ушах усиливается звон… В висках — как молот по наковальне…
Жар охватывает все тело!.. Страшный, испепеляющий жар…
Горит лицо, тело… Руки деревенеют, пальцы судорожно сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони…
Спазм перехватил глотку — не вздохнуть!.. Воздуха… Воздуха! Нечем дышать…
— Воздуха-а-а!!! — сипло кричит Мика, и газета соскальзывает с его лица на пол. — Дверь!.. Откройте дверь!.. Я задыхаюсь!.. Дверь!!! Окно откройте-е-е!.. Суки-и-и-и…
А из— за двери спокойный, ко всему привыкший голос с сонным взглядом в «глазок»:
— Не психуй. Хочешь «закосить», дождись утра, доктор тебе клизму вставит. А сейчас — ночь. Спи. Не блажи.
Боже мой, но сейчас же голова разорвется на части!.. Нет больше сил себя сдерживать…
— Папочка! Папочка!.. — истошно кричит Мика в полном отчаянии. — Открой мне дверь!.. Немножко воздуха… Я задыхаюсь! Ну хоть окно открой… Я ведь тут совсем один… Совсем один! Ты меня не узнаешь?… Это я — Мика… Твой сын, папа!.. Возьми меня с собой, папочка… Я не хочу больше жи-и-и-ить!!!
Дикий, рыдающий крик Мики слышен на весь коридор следственного изолятора! Он летит мимо дверей остальных камер, пронзает толстые кирпичные стены, мчится по сливным водопроводным трубам, соединяющим все параши всех камер воедино, в один сток этой проклятой жизни!..
О, эти параши!.. Знаменитые тюремные репродукторы! В них кричат из одной камеры, чтобы быть услышанным в другой…
Вот и сейчас из Микиной параши сквозь воду, мочу и дерьмо несется изо всех камер:
— Художник, что с тобой?!
— Тебя бьют, Мишка?…
— Мусора! Суки-и-и!.. Оставьте пацана, бляди!!!
— Фашисты подлючие. Мишку не трогайте!..
Но Мика ничего этого не слышит: сейчас в его сознании только два врага — запертая дверь и закрытое окно с решеткой.
Неужели это тот самый ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ, КОГДА УЖЕ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА?!
И тогда…
Страшной, невероятной силы беспощадный разряд обрушивается на толстую, окованную железом дверь Микиной камеры!
Как взрыв, как крушение поездов — грохот и треск на всю следственную тюрьму…
Вспучивается и вдребезги разлетается тяжеленная дверь! В противоположную стенку коридора осколком разорвавшейся бомбы врезается дверной засов с замком, а сама дверь, или, вернее, то, что от нее осталось, вылетает в коридор изолятора уже уродливым комом изломанных досок с искореженным и скрученным железом!..
Словно аккомпанемент к этому взрыву — запоздалый звон сыплющихся осколков оконных стекол, перемежаемый глухим стуком падающих кирпичей из стены, куда была встроена оконная решетка…
ЧП в следственном изоляторе…
Чрезвычайное происшествие.
Саперы осматривают дверной проем бывшей Микиной камеры, вырванную и выгнутую решетку из разрушенного окна под потолком…
— Не, — говорит один сапер. — Это не взрыв. Может, удар или еще чего… А только не взрыв.
Начальства понаехало видимо-невидимо. И партийного, и милицейского, и другого — в штатском…
— Что же это за «удар» может быть такой, чтобы чуть полэтажа не снесло?! — кипятится один в кожаном реглане. — Взрыв, конечно!
— Был бы взрыв — кислятиной бы пахло, — устало возражает ему командир саперов. — Следы обгорелости, оплавленности, другой рисунок разрыва металла…
— Может, когда в тридцать шестом строили — тогда и заложили? А оно сейчас сработало! — говорит другой начальник в драповом пальто с серым каракулевым воротником.
Всем очень нравится эта идея. Она начисто исключает другие рассуждения на эту тему.
— Очень правильно говорит товарищ Карсакпаев! — подхватывает один в штатском. — Тогда врагов народа было больше, чем честных и преданных людей!.. Очень правильная мысль, товарищи…
В другой камере-одиночке — с целыми дверями и распахнутым для свежего воздуха окном с внешней решеткой — пьют горячий чай из алюминиевых кружек начальник уголовного розыска Петр Алексеевич и закутанный в ветхое тюремное одеяло Мика…
Со стороны коридора изолятора у дверей Микиной камеры стоят два надзирателя.
Подошел к дверям камеры товарищ Карсакпаев в сером каракуле:
— Ну-ка, откройте. Посмотрим на этого щенка.
— Не приказано, — говорит один надзиратель.
— Допрос идет, — добавляет второй, не двигаясь с места. Очень это не нравится товарищу Карсакпаеву.
— Ну-ну, — говорит он и уходит.
… В камере Мика держит кружку двумя руками. Чтобы не жгло руки, обернул кружку обрывком грязного полотенца.
Начальник Петр Алексеевич пододвигает к Мике поближе колотый кусковой сахар, который принес Мике из дому, и сокрушенно говорит:
— Напрасно я тогда от тебя ушел… Хотел не мешать твоему горю, А видишь, как вышло… Надо было мне остаться с тобой. Когда живой человек рядом — всегда легче…
Сидит закутавшийся в одеяло обессиленный Мика, держит в обрывке полотенца большую алюминиевую кружку, руки дрожат, по лицу текут слезы…
Мика их не стесняется перед посторонним человеком. Даже не вытирает. Спокойно говорит начальнику:
— Нет. Это хорошо, что вас не было, граж… Петр Алексеевич. Не дай Бог, вас бы зацепило…
— Ты сахар-то кушай, Михаил. Тебе сейчас нужно сил поднабраться. Тебе еще жить и жить!.. Ешь сахар.
— Спасибо. Петр Алексеевич, можно я эту газету себе заберу?
— Конечно.
— И еще… Там, в «Доме Советов», в камере хранения отец оставлял свои вещи, когда уезжал на фронт. Вот эту фотографию они взяли именно оттуда, из папиного чемодана.
Мика показал на газетное фото, снятое в шестнадцатом году.
— Но там были и еще снимки. Других летчиков, мамины… Мне ничего не нужно. Только фотографии. Заберите их, пожалуйста. И из газеты пусть вернут. Зачем она им теперь? Еще в чемодане — старое папино удостоверение шеф-пилота… Оно по-французски «Брево» называется. Там на пяти языках все написано… Вы сами увидите. А когда я выйду на волю…
— Понял. — Петр Алексеевич что-то записал в небольшую книжечку. — Все разыщу и сохраню для тебя… Кушай, кушай сахар. Не стесняйся. Он тебе сейчас — во как необходим!..
— Спасибо. Я кушаю.
Петр Алексеевич аккуратно скосил глаза на закрытую дверь камеры, подвинулся поближе к Мике и совсем негромко сказал:
— А теперь слушай меня внимательно. Если тебя кто-нибудь начнет спрашивать, как ты уцелел во время того, что произошло в той камере, скажи, что в эту секунду ты был под нарами. Дескать, охнарик завалился туда и ты полез его искать… Или карандаш, к примеру. Понял?
- Предыдущая
- 37/98
- Следующая
