Мика и Альфред - Кунин Владимир Владимирович - Страница 41
- Предыдущая
- 41/98
- Следующая
Модным и праведным было шептать в тесном кухонном кругу, что твой телефон «прослушивается», а письма твои «перлюстрируются». Это должно было естественным образом считать шептавшего «сопротивленцем Софье Власьевне» — то есть советской власти.
Что не мешало шептавшему вне своей кухни громогласно и верно служить этой власти, даже слегка забегая вперед, словно для того, чтобы любезно распахнуть очередную дверь перед тяжелой поступью этой могучей дамы.
А стоит ли говорить о том, что все творческие союзы, начиная от родного Михаилу Сергеевичу Союза художников, были буквально напичканы как штатными сотрудниками Комитета государственной безопасности, так и добровольными информаторами из числа самих творцов. Даже очень талантливых и внешне достойных. Ну а уж к какому творческому союзу они принадлежали — были ли они художниками, писателями, кинематографистами или композиторами, — не имело ровно никакого значения! Комитету государственной безопасности важно было быть в курсе умонастроений всех творцов, ошибочно считая, что их редкие озарения, не вписывающиеся в предложенный официоз, могут в какой-то степени повлиять на нерушимость власти.
Подобное заблуждение явно уходило корнями в историю русских революций, когда основными врагами строя считались «жиды, стюденты и разная культурная сволочь»… Что в то время не было лишено некоторого основания.
К старости Михаил Сергеевич стал ощущать, что воспоминания о прошлом возникают в нем только в двух случаях — когда через много-много лет он вдруг начинал ПОНИМАТЬ и ПРОЩАТЬ то, чего не ПОНИМАЛ, а посему и не ПРОЩАЛ во времена ушедшие…
…и те страницы собственной жизни, которые сохранили ему, старику, память о Микином мужестве, смелости, дерзости, жестких и справедливых поступках. Творческих победах и любовных…
Впрочем, обо всем, что составляло его ушедшее «мужчинство», так странно, вопреки естественному старению, оставившее ему все его молодые желания!..
О Школе горноальпийских диверсантов Михаил Сергеевич почти никогда не вспоминал. Что-то тяжкое и унизительное было в этих редких воспоминаниях…
Пять месяцев «выживания», пять месяцев ни на минуту не прекращающейся борьбы со страхом, с собой, со льдом, отвесными рваными скалами, лавинными оползнями, убийственными камнепадами, селевыми потоками, сметающими на своем пути горные кишлаки и туристские базы, ни на секунду не покидающий кошмар ожидания смерти от чего угодно — от собственноручно устроенного взрыва, падения в ледовую расщелину, от подрезанного партнером манильского троса при восхождении в связке на пик, от «нечаянной» пули или ножа обидевшегося на тебя какого-нибудь полусумасшедшего убийцы-малолетки, которому, как и всем остальным, терять нечего…
… Через двадцать три года, когда Мике стукнуло уже тридцать восемь, он неожиданно получил Государственную премию за цикл веселых иллюстраций к нескольким очень известным детским книжкам.
И на эти премиальные деньги повез своего десятилетнего сына от первого неудачного брака и двадцатишестилетнюю любимую Женщину в Алма-Ату. И там, ни слова не говоря, повел их в «свои» горы…
Медео тогда уже был славен на весь мир своим высокогорным катком, и из Алма-Аты туда ходил рейсовый автобус.
Рано утром втроем они добрались на этом автобусе до Медео, позавтракали там и пошли вверх знакомой Михаилу Сергеевичу тропой, ведущей в Горельник, а потом дальше и выше, через горные пастбища — «джайляу», туда, где уже почти ничего не росло и начинался ледник…
Во второй половине дня они фотографировались на леднике Трюк-су. Из-подо льда тоненьким, кристально чистым ручейком выбивалась речушка Алма-Атинка, которая внизу, в предгорьях, да и в самом городе, разливалась достаточно широкой, грязной, бурной рекой.
А потом стали спускаться вниз уже другой дорогой. С другой стороны Чимбулакского ущелья.
Любимая Женщина и сын очень удивлялись — почему это папа (он же — Мика) так безошибочно находит в горах дорогу!..
Потом перестали удивляться — устали почти до полной потери сил. Еле плелись. Как всегда, в горах быстро темнело.
Почти в полной темноте, голодные и измученные, наткнулись на небольшую группку людей, которые грузили в полуторку искореженные железные кровати в грязных засохших комьях земли, обрывки палаток, обломки какой-то мебелишки, искалеченное альпинистское снаряжение.
Мотор у полуторки работал, светили фары, а в кузове грузовика с откинутыми бортами, широко расставив ноги, стоял квадратный мужичок лет шестидесяти с голубыми глазами и торчащим ежиком коротких седых волос. Был он в тренировочных штанах и майке.
Мика поздоровался.
— Вот-видишь, что сель наделал… — сказал ему седой старик с голубыми глазами сверху из кузова. — Двадцать шесть человек как корова языком слизала. Эва, что осталось от альплагеря. Тьфу!..
Осторожно, чтобы ни мальчик, ни Женщина не заметили, Мика отодвинул палкой в темноту валявшийся на земле горный ботинок с «триконями», из которого торчал кусок ноги в почерневшем от крови шерстяном носке с белой костью и оборванными мышцами. И спросил у старика:
— У вас поесть чего-нибудь не найдется? А то вот сынишка и любимая совсем оголодали. А до Медео еще верный час топать.
— Это верно. — Квадратный старик внимательно разглядывал Мику. — Лучше вверх, чем вниз, сам знаешь… Сейчас принесу.
Он легко спрыгнул на землю, пошел к кабине грузовика и притащил оттуда нож, буханку свежего серого хлеба и две бутылки газированного кумыса в фабрично запечатанных пивных бутылках.
Буханку старик резал толстыми ломтями, по-крестьянски прижимая ее к груди. Под восхищенным взглядом Микиного сына зубами снял оборчатые металлические пивные пробки с кумысных бутылок. Раздал всем по куску хлеба, а кумыс только мальчику и Микиной Женщине. И сказал своим помощникам:
— Перекур!
Сел перед Микой на землю, поджал под себя ноги по-казахски, заглянул снизу Мике в лицо и удивленно спросил:
— Значит, ты живой?… А я думал, вас всех убили.
У Мики кусок застрял в глотке. Забрал у сына бутылку с кумысом, глотнул из горлышка и, возвращая мальчику кумыс, искренне проговорил:
— Вы меня, наверное, с кем-то путаете. Я нездешний.
— Это я помню, — сказал старик. — Я только подзабыл — откуда ты. Из Москвы или из Ленинграда?
— Из Ленинграда, — сказал сын Мики.
А в глазах и в мозгу Михаила Сергеевича Полякова, Мики, вдруг совсем рваными клочками неожиданно замелькали какие-то очень давние картинки, лица, звуки, обрывки реплик, команд, снова лица!
От бронзовой физиономии седого старика с голубыми глазами, сидящего перед ним, скрестив под собою ноги, Мика уже не мог оторвать растерянных глаз, пока память его, будто из разбросанных мозаичных кусочков, наконец не сложила портрет этого старика почти четверть вековой давности…
Он и тогда казался им глубоким стариком, хотя в то время ему было столько, сколько Мике сейчас…
Мика как сидел на каком-то поваленном дереве, так и соскользнул с него на землю, прямо на колени перед стариком, чтобы глаза их были на одном уровне. И прошептал, еще ни во что не веря:
— Дядя Паша?!
— Он самый, — ответил старик, и его голубые глаза наполнились непролитыми слезами.
Не вставая с колен, Мика обнял его, положил свою голову на широкое стариковское плечо и заплакал.
Старик прижал его к себе одной рукой, другой гладил по голове и тихо успокаивал Мику срывающимся от волнения голосом:
— Ну чего ты, сынок?… Выжили — и ладушки… Ты же Мишка-художник, да?… Правильно? А я — «Получи и распишись!». Помнишь?
И Мика, не в силах унять дрожь, сотрясавшую все его тело, только утвердительно кивал головой, подтверждая, что Мишка-художник — это действительно он, а «Получи и распишись!» он никогда не забудет до самой своей смерти…
— Получи и распишись! — каждый день говорил пацанам завхоз школы дядя Паша. — И только попробуй в горах хоть раз стрельнуть по архару! Тебе родина доверила трофейное стрелковое оружие. И боеприпасы к нему тоже, между прочим, трофейные. За них, можно сказать, за каждый такой патрон, люди головы клали. Детей сиротами оставляли… Чтобы тебя научить по врагу стрелять, а не по горным козлам! Узнаю, что не по делу пулять будете, ноги из жопы повыдергиваю!.. Иди. Следующий! На, держи. Получи и распишись!
- Предыдущая
- 41/98
- Следующая
