Ночь с Ангелом - Кунин Владимир Владимирович - Страница 30
- Предыдущая
- 30/63
- Следующая
А как мечтают о весточке «оттуда», из этой проклятой Западной Германии, от их глупого, талантливого и любимого Лешки, который почему-то не может дать о себе знать уже несколько месяцев.
Только слухи, слухи, трепотня разная — как вокруг любого, кто за бугром оказался…
То будто бы Лешка уже в Голливуде снимается, то болтают, что он в Западном Берлине, в каком-то самом главном театре Гамлета репетирует…
Конечно, Лешке Самошникову в таланте не откажешь. Все может быть. Там тебе не псковский театрик.
А что, если это все вранье?..
— Господи всемилостивый! Если ты есть на белом свете, помоги нашим мальчикам, спаси их и помилуй! Они очень, очень хорошие…
Так шептала Любовь Абрамовна, протирая влажной тряпкой книжный стеллаж в «детской», где теперь жила она.
В большой комнате зазвонил телефон.
— Мама! Телефон!.. — закричала из кухни Фирочка. — Возьми трубку, пожалуйста! У меня руки в тесте. Это, наверное, Сережа с работы звонит…
Любовь Абрамовна вышла из «детской» в большую комнату, подняла трубку непрерывно звонящего телефона:
— Алло… Я вас слушаю.
— Двести сорок девять тридцать восемь одиннадцать? — спросил женский голос.
— Да, — ответила Любовь Абрамовна, и на мгновение ее сердце сделало пугающий кувырок.
Ноги у нее подкосились, и она тяжело опустилась на диван.
— Западная Германия вызывает, — с отчетливо неприязненными нотками в голосе сказала телефонная женщина. — Говорите.
— Фира… Фирочка!!! — слабенько прокричала Любовь Абрамовна. — Германия!..
На ходу вытирая руки кухонным полотенцем, в комнату влетела Фирочка. Перехватила телефонную трубку у матери, прижала к себе Любовь Абрамовну, чтобы та не упала с дивана на пол, и закричала в трубку:
— Я слушаю!.. Слушаю! Слушаю!..
И вдруг неожиданно — совсем тихо:
— Сынулечка… Маленький мой. Лешечка, родненький!.. Деточка моя любимая…
… Все-таки за последние три-четыре года я изрядно постарел.
Чувствую я это во всем: легко засыпаю, ночью чаще, чем раньше, хожу в туалет…
Просыпаюсь часам к пяти-шести утра (независимо от того, во сколько я лег — в полночь или под утро), долго не сплю, пытаюсь читать, смотреть немецкие и англо-американские предутренние телевизионные программы, задремываю, через двадцать минут снова просыпаюсь…
Все реже и реже посещают меня эротические сны. И хотя к Этому мужской интерес у меня еще не угас, теперь он больше питается воспоминаниями о моем прошлом молодечестве, вызывая некий суррогат возбуждения. А еще мой увядающий интерес к Этому стал носить некий «оценивающе-наблюдательный» характер. То есть подсознательно исключив себя из числа участников процесса, я как бы приподнялся над Этим и позволяю себе поглядывать на Это откуда-то сверху, с каких-то уже белых, предсмертных вершин.
Написав слово «предсмертных», я ничуть не раскокетничался. Этим привычно пугающим словом я напрямую обозначил свой сегодняшний жизненный этап.
И это все несмотря на почти ежедневную утреннюю зарядку, начинающуюся у меня, правда, часов в одиннадцать, — всякие там отжимания, велосипед без колес, гантельки по семь с половиной кило…
Бодрости это прибавляет всего лишь часа на полтора, два. А затем — быстрая, нормальная старческая утомляемость. От сидения в удобном, мягком рабочем кресле за пишущей машинкой дико устает спина, поясница буквально разламывается, и мой удачный рабочий день после бесчисленных придирок к самому себе, переделок и поправок к вечеру выплевывает всего лишь странички полторы машинописного текста, напечатанного начисто через два интервала в количестве двадцати восьми строк на стандартном бумажном листе.
Но главный признак сыплющегося на меня старения я обнаружил совсем недавно!
Я катастрофически стал терять ту самую ироничность, которая всю жизнь защищала меня и отгораживала от серьезного отношения к серьезным событиям.
Скорее всего это безнравственно, зато частенько мне помогало выжить в ситуациях, казалось бы, безвыходных. Ирония заслоняла понимание опасности, и от этого очень многие мои недальновидные друзья всегда считали меня человеком отважным. На самом деле это была элементарная недооценка угрозы…
Огорчительно еще то, что в последних писаниях моя постаревшая, почти немощная ирония стала уступать место примитивному сентиментализму. Да и сам я в обыденной жизни стал изрядно слезлив и сентиментален. Что нередко происходит с пожилыми (как я, однако, трушу произнести слово — «старыми»!) людьми, прожившими нелегкую и жестокую жизнь, нафаршированную тайными и постыдными компромиссами и яркими, поверхностными бескомпромиссными решениями, вызывавшими лишь на секунду нервный восторженно-победительный всплеск, а потом отравлявшими много лет последующего существования.
Ужасно, что с возрастом уходит юмор и появляется некая раздражительность. Ясно представляю себе, как нелегко моим близким жить рядом со мной. Откуда мне ведомо, что они прощают меня?..
Но самое страшное, что при чудом сохранившемся желании сочинять я почти утратил способность легко и элегантно, как раньше, выдумать смешной эпизод или неожиданный и веселый поворот в диалоге героев, сочинить изящную, остроумную реплику для симпатичного мне персонажа…
А сколько раз я всем пытался доказать, что «мелодраматичность и сентиментализм», если они остаются в пределах хорошего вкуса, — могучий двигатель драматургии! Сегодня же, когда я ощущаю невольную и неправомерную подмену трезвого, смешливого взгляда на выдуманные мною события жалостливым, надрывным и многословным описанием, я прихожу в ужас от того, что стало происходить со мной, любимым!..
Именно поэтому я, опасаясь перебора «трагизма», ничего не буду писать о том, как отреагировал Леша Самошников на все, что ему рассказала по телефону мать — Фирочка Самошникова. О судилище над его младшим братом Толиком-Натанчиком, о скоропостижной смерти любимого дедушки, о самоубийстве Вани Лепехина, об их поездках с папой на «дни свиданий» в детскую колонию строгого режима к маленькому Толику…
Рассказала быстро, скомканно. Потому что Любовь Абрамовне на радостях от Лешкиного звонка стало совсем плохо с сердцем и Фирочка была вынуждена закончить разговор с Западной Германией и вызвать матери «неотложку».
Вот тут я попросил Ангела вернуть меня из Того Времени в Это и поведать мне, как говорится, «своими словами» о том, что же происходило дальше. Мне очень нужно было отдохнуть от всего, что я увидел Там…
Думаю, в данном случае сработала некая подсознательная возрастная защитная функция: у меня уже не было сил видеть и слышать истерические рыдания молодого, сильного мужика!..
— Ох, Владим Владимыч… Как он кричал, как плакал, как бился в истерике!.. С какой неловкой лихорадочностью натягивал на себя джинсы, как тряслись у него руки, когда он пытался застегнуть рубашку! А что он кричал, Владим Владимыч!.. Как молил Толика, маму, отца, бабушку простить его, как проклинал себя за ничтожество, звал мертвого деда, неживого дядю Ваню Лепехина, как умолял Небо дать ему силы покончить с собой… Как он в эти минуты не хотел жить!.. — говорил Ангел. — Помню, меня это привело в состояние шока. Я и до этих-то криков был предельно взвинчен… Маленький дурачок-практикантишка наивно решил посмотреть, как это Лешка с его помощью будет избавляться от Одиночества! Надеюсь, вы понимаете, что я увидел ночью в спальне миссис Лори Тейлор?! С нашим Школьным теоретическим курсом азбуки секса по Мастерсу и Джонсону это не имело ничего общего!
— С ума сойти! — ужаснулся я. — Вам же было всего двенадцать…
— В том-то и дело! Голова пылает, все тело в каком-то огне, глаз оторвать не могу! Внизу… ну, там, между ног, все разрывается от дикой похоти, от неукротимого мальчишечьего желания! Меня и самого впору было отпаивать валерьянкой…
— Вот уж никогда не думал, что такие плотские штуки могут возникать и у Ангелов, — пробормотал я. — Мне всегда казалось…
— Обычные Земные идеалистические заблуждения, — очень мягко прервал меня Ангел. — Короче, мне не нужно вам объяснять свое состояние… А тут еще эта истерика!
- Предыдущая
- 30/63
- Следующая
