Привал - Кунин Владимир Владимирович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/57
• Следующая

Хорошенькая переводчица и подпоручник одновременно затараторили по-французски и по-английски. Союзники закивали головами, заулыбались.

— Прошу! — скомандовал генерал Голембовский.

Все двинулись к правым дверям.

В это же самое время чешская девушка Лиза, в уже каком-то умопомрачительном ядовито-зеленом вечернем платье, в стеганом русском солдатском ватнике, небрежно наброшенном на оголенные плечи, словно это была не обычная солдатская «стеганка», а по меньшей мере — соболий палантин, с польской примятой конфедераткой на голове, пела не очень пристойную песенку под аккомпанемент уличного польского оркестрика.

Не сторонясь машин, заняв мостовые, шатались по площади польские и русские солдаты. Ходили невозмутимые советско-польские комендантские патрули. В разных углах площади на разных языках пели разные песни. Два сильно подвыпивших польских капрала пытались столковаться с французским лейтенантом из офлага. Английский сержант размахивал широкополой шляпой с приколотым к тулье советским гвардейским знаком. Американский летчик в защитной робе и без шапки останавливал всех встречных и предлагал помериться силой...

Основная толкучка шла вокруг стоящего в центре площади высокого замшелого пьедестала, на котором еще вчера красовался бюст одного из бранденбургских маркграфов. Однако сегодня утром на площадь случайно заскочил один из танков майора Мечислава Шарейко. Танк просто так, для смеху, подъехал к памятнику, и оказалось, что бюст грозного воителя по высоте находится точно на уровне танкового орудия. Экипаж решил, что он просто обязан каким-то образом отметить собственное участие в освобождении городка и возвращении его Польше. Танк примерился и медленно отвел орудие в сторону. Затем резко развернул башню в обратном направлении и пушкой, словно дубиной, сшиб этого бранденбуржца к чертям собачьим. И пьедестал на несколько часов опустел. Вот вокруг него и началось непредсказуемое представление.

Какой-то советский солдатик-хохмач взобрался по спинам двух своих дружков на этот осиротевший пьедестал и застыл там, изображая монумент.

Толпа вокруг разрывалась от хохота. Но солдату этого показалось недостаточным. Воспитанный яслями, детскими садами и пионерскими лагерями в духе обязательного коллективизма, он узрел стоящего внизу польского солдата и стал втягивать его к себе наверх. Поляк тут же принял условия игры и с помощью нескольких приятелей тоже вскарабкался на пьедестал. Для двоих места там оказалось маловато. Обнявшись, они долго мостились на этом пятачке, каждую секунду рискуя свалиться оттуда и свернуть себе шеи. Но наконец-то им удалось найти наиболее выгодное положение, и они замерли на этом пьедестале уже монументальной скульптурной группой. И в эти мгновения, когда площадь буквально изнемогала и корчилась от восторга, глядя на этих двух замечательных шутов с серьезными окаменевшими физиономиями, не было в этом «памятнике» никакой символики. Была только безудержная широта и готовность к веселью в любой момент своей небезопасной жизни! А вокруг торчали поляки и русские, югославы и венгры, американцы и французы, итальянцы и англичане.

Все это происходило напротив бывшего ресторана-кабаре «Под золотым орлом», хозяин которого, очухавшись от мгновенной перемены власти, возобновил свою полезную деятельность уже под польским названием: «Под бялым орлэм», что означало — «Под белым орлом». Часть столиков была вынесена прямо на площадь, под навес из явно украденного войскового брезента, а на витрине вместо немецкого «Каффе унд бир — дас лоб их мир» появилось не очень грамотно написанное обещание с удивительным для этих мест одессизмом: «Обеды — как у мамы!»

Вот в это-то вавилонское столпотворение и попал Вовка Кошечкин — новобранец, прикомандированный к медсанбату. Приказом старшины Невинного он был закреплен за кобылой и телегой с бочкой для воды, снабжен двумя ведрами и черпаком на длинной деревянной ручке. В его обязанности была вменена доставка воды для медико-санитарного батальона, проведен соответствующий инструктаж: «Только попробуй кого-нибудь подпустить к этой воде! Родную маму забудешь!..» — и Вовка выехал в свой первый рейс на речку. Там он натаскал ведрами полную бочку и теперь возвращался в распоряжение медсанбата, с грустью наблюдая за тем, как из квадратного отверстия в бочке на каждой выбоине и ухабе выплескивается с таким трудом добытая влага.

На обратном пути он слегка подзапутался и заблудился. Хотел вернуться назад в медсанбат тем же путем, которым ехал на речку, но одна уже знакомая ему уличка вдруг оказалась наглухо перегорожена заглохшим бронетранспортером, вторую напрочь перекрыли минеры, а по третьей, еле продравшись сквозь вереницу беженцев и переселенцев, лающихся на всех возможных языках, Вовка совершенно неожиданно для себя выкатился на забитую народом Рыночную площадь. Испуганная лошадь раза два шарахнулась в сторону и вынесла Вовку с телегой и бочкой прямо к оркестрику, которым дирижировала Лиза. В этот оркестрик уже влез итальянец. Он давал ритм оркестру двумя обычными солдатскими ложками, барабаня ими по пустой американской канистре из-под бензина. Тут же торчал француз, гоготал американский летчик и что-то вопил толстый английский сержант.

Живой «памятник» на старинном пьедестале несколько отвлек внимание толпы от Лизы, и теперь она жаждала реванша. Ей давно не хватало сцены, и она тут же попыталась взобраться на медсанбатовскую телегу. Американец, француз и англичанин помогли ей оседлать бочку, и через секунду она уже что-то радостно вопила, обнимая за шею ошалевшего от испуга Вовку Кошечкина.

— Послушайте!.. — вырываясь из Лизиных объятий, бормотал перетрусивший Вовка. — Так нельзя... Это вода для госпиталя! Послушайте...

Но Лиза поцеловала его в щеку и тихонько шепнула ему на ухо:

— Малшик, можно я с тобой ехать? Я очень устала. Возьми меня с собой...

— Вы что?! Я при исполнении служебных обязанностей! Вам со мной никуда нельзя! Я советский человек... Это вода для раненых! Сойдите с телеги, пожалуйста!..

За всей этой нелепой сценой спокойно и внимательно наблюдал молодой обросший лейтенант из эсэсовской группировки. Свитер, грубая куртка, вязаная шапочка и велосипед в руках делали его похожим на всех. Он стоял позади оркестрика и даже покачивал головой в такт мелодии. У него были четкая цель и крепкие нервы.

Генералу фон Мальдеру было совсем плохо. Время от времени он впадал в бессознательное состояние, бредил и просил пить. Потом приходил в себя, и уже в полном сознании к нему возвращалась боль. Тогда его глаза устремлялись в земляной потолочный накат бункера и переставали мигать. Лицо покрывалось каплями пота, зубы сжимались. Все его крупное тело судорожно деревенело, и откуда-то изнутри, сам собой, вдруг начинал возникать тихий стон, переходящий в глухое яростное рычание.

Иногда он приходил в себя до наступления болей. Тогда он мог разговаривать с Квидде, разумно оценивал сложившуюся ситуацию и даже изредка пытался ласково пошутить с кем-нибудь из офицеров группы.

Сердце Герберта Квидде разрывалось от жалости. Его многолетняя нежная привязанность к Отто фон Мальдеру сейчас была обострена тяжелым состоянием генерала. Никогда, думал Квидде, этот прекрасный, сильный, глубоко интеллигентный человек так не нуждался в его помощи, как теперь. И он, гауптман Герберт Квидде, сделает для этого больного, беспомощного, но такого близкого ему человека все. Он сбережет его, вытащит, спасет, даже если для этого потребуется положить всех, кто будет идти вместе с ним и против него.

Час тому назад Квидде выслал в разведку троих. Он поручил им проверить все слабые места в расстановке боевого охранения противника в направлении линии фронта, для того чтобы иметь полное представление о возможности прохода к своим или, в конце концов, прорыва с боем. Он отчетливо понимал, что любой предпринятый им шаг будет невероятно осложнен транспортировкой генерала. И пока этот лейтенантишка, этот абверовский выродок, со своим знанием варварского польского языка не отыщет какого-то там Аксмана и не достанет медикаменты для генерала, чтобы хотя бы на время приостановить гангрену, которая уже явно началась и заявила о себе бредом, температурой и, наконец, запахом, он, Квидде, будет попросту беспомощен...

• Предыдущая
• 15/57
• Следующая