Русские на Мариенплац - Кунин Владимир Владимирович - Страница 50

• Предыдущая
• 50/76
• Следующая

– Мне пока сценарии больше не нужны, – ответил президент. – Хорошо бы с этим не вылететь в трубу. Но вы – свободный человек в свободной стране! Пожалуйста, оставайтесь сколько вам угодно. Однако вы должны знать, что с завтрашнего дня мы не сможем оплачивать ваш отель по сто шестьдесят марок в сутки и выдавать вам по пятьдесят две марки каждый день. Сегодня они кончились. Если вас это не смущает – милости просим! У вас обратный билет на самолет с открытой датой?

– Да, – сказал я.

– Тогда – никаких проблем! – и президент попросил у кельнера счет.

– Да вы, что, с ума сошли?! – закричал на меня Эдик по телефону, когда я рассказал ему о вчерашнем разговоре с президентом. – Самому платить за отель по сто шестьдесят марок в день!.. Так вы, извините, без штанов останетесь!

– Эдик… Эдик!.. Но мне же надо где-то жить эту неделю, – сказал я ему. – И потом, у меня есть деньги.

– У вас их, что, не меряно? Сидите в отеле и никуда не выходите! Сейчас мы приедем.

Через сорок минут раздался стук в дверь, и в моем маленьком, уютном номеришке появились Нартай и Эдик.

– Катька просит прощения. Она неважно себя чувствует и поэтому не могла приехать с нами, – вместо приветствия сказал Эдик.

Нартай презрительно окинул своим узким глазом мою чистенькую, элегантную комнатку, деловито заглянул в туалет и сказал с прямотой степняка-кочевника:

– И вот за это говно – сто шестьдесят марок в сутки? Ну, вы даете!.. Как говорят в Одессе – мне с вас смешно. Собирайтесь. Поехали.

Мы пробирались по Миттлерер-рингу в медленно плетущейся автомобильной тесноте. Эдик легко и уверенно, по-московски, вел машину, используя любую возможность вырваться из гигантского автостада, и, уже совершенно по-мюнхенски, поднимал руку в благодарственном жесте, когда ему уступали дорогу…

– Что с Катей? – спросил я.

– Что может быть с женщиной, когда она уже четыре месяца того… – пожал плечами Эдик.

– Беременна, – безжалостно уточнил Нартай. – А этот американский раздолбай даже письма ей написать не может, сука!.. Дескать, «наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать».

– Нартай! Ты не в казарме и не на танкодроме. Прикуси язык! – строго проговорил Эдик. – Может, его сейчас загнали в какую-нибудь глубинку, где ни почты, ни хрена…

– Так любую подлость оправдать можно, – оборвал его Нартай. – А она его любит – этого засранца!

– Тем более, ты не имеешь права так про него говорить!

– Все, все! – поторопился сказать я. – Нартай, Эдик!.. Объясните мне, наконец, куда вы меня везете.

– Как это «куда»? К нам, в «Китцингер-хоф», конечно! – удивился Эдик. – У стариков, в их флигеле под крышей, есть специальная комната – верхняя гастциммер… В нижней – Катька, в верхней – вы.

– В три раза больше, чем ваша гостиничная конура, – влез Нартай.

– Они эту комнату держат для Руди. Помните, мы вам рассказывали про хаузляйтера из вонхайма для азилянтов? Ну, бывший горнолыжник… Он им дальний родственник, но они его очень любят. Знаете, детей нету… Вот они на этого Руди и не надышатся. А Руди на две недели уехал с женой и детьми в отпуск, в Италию, и комната совершенно свободна…

– И в пять раз дешевле, чем ваша, в гостинице! С завтраком и ужином – всего тридцать марок. Есть разница? – спросил Нартай.

– Наташа и с Руди берет эти тридцать марок, когда тот приезжает с ночевкой, – рассмеялся Эдик.

– С Руди она берет тридцать пять марок, – поправил его Нартай. – Он же еще обедает у них. А мы сказали Наташе, что вы обедать будете наверняка с нами, в городе. Правильно?

– Наверное… – растерянно ответил я.

– А чего? Пять марок на дороге не валяются, – рассудительно сказал Нартай. – «Экономика должна быть экономной», как говорил Леонид Ильич Брежнев.

– Бредовая фразочка, да? Как с точки зрения литератора? – повернулся ко мне Эдик. – Ох, черт подери! Кстати, о литературе… У вас есть хоть один экземпляр той вашей книжки на немецком языке? По которой тогда это убойное кино сделали…

– То, что вы нам по-русски подарили, – сказал Нартай.

– Есть, – ответил я. – Полчемодана забито. И на немецком, и на английском, и на французском, и на итальянском. Даже на китайском есть.

– Нет, нужно только на немецком, – рассмеялся Эдик. – Для стариков Китцингеров. Когда мы сказали, что привезем к ним живого русского писателя…

– Они чуть на уши не встали! – закончил за Эдика Нартай.

– Точно, точно… – подтвердил Эдик. – Это не у нас в «совке». Здесь писатель, врач, адвокат – величина чуть ли не космическая. Тут к таким людям отношение – будьте-нате!.. Вы им потом подпишите книжечку, ладно? А я им переведу.

– Надо, надо, – убежденно сказал Нартай. – Они старики классные. Со своими тараканами, конечно, но, дай Бог, побольше бы таких.

– Нет вопросов, братцы. О чем разговор? С удовольствием…

Мы уже мчались по автобану со скоростью сто тридцать километров в час, а я все никак не мог отделаться от мысли, что сейчас мне придется пожимать руку человеку, против которого я семнадцатилетним мальчишкой воевал не на жизнь, а на смерть. И то, что мы с ним оба тогда, в той гибельной военной круговерти, остались живы, это просто случайность.

Было десять часов утра.

По случаю появления московского писателя в «Китцингер-хофе» и вручения хозяевам хутора его книжки – на немецком языке, с фотографией и помпезным жизнеописанием автора – в саду был устроен праздничный завтрак с водкой, пивом и белым вином, сильно смахивающий на привычные российские кухонные посиделки.

Часам к пяти вечера, мы все четверо – Петер, Эдик, Нартай и я – прекрасно отоспались и, к величайшей радости Кати и Наташи, абсолютно протрезвели.

Я уже так много знал о «Китцингер-хофе» и его хозяевах, что на какое-то мгновение мне показалось, будто я здесь уже когда-то бывал. Почти все было узнаваемым.

И только одно обстоятельство, о котором я знал заранее и даже много раз пытался представить себе, как это выглядит, поразило меня до глубины души.

Ведь знал же я, что танк Нартая стоит в сарае среди разного деревенско-крестьянского инвентаря. Я даже находил в этом соседстве нечто симпатичное, мультипликационное. Так и подмывало сочинить забавную детскую сказку про большой, тяжелый и уже никому не нужный танк, который по ночам грустно рассказывает маленькому трактору и всяким сеялкам-веялкам про свою бывшую военную лихость… И сеялки с трактором вежливо слушают, поддакивают старому, печальному танку, но, кажется, не верят ни одному его слову. Ибо, несмотря на то, что они стоят совсем рядом, чуть ли не касаясь друг друга своими железными боками, а над ними одна крыша на всех, – между танком и мирными сельскими машиненками лежит глубокая пропасть, полная взаимных непониманий…

Я даже припомнил одного своего приятеля – режиссера-мультипликатора, который в мелкофилософской и псевдоглубинной манере сделал бы такой фильмик, а потом объездил бы с ним минимум пяток международных фестивалей. Глядишь, с какого-нибудь фестивальчика и приз привез бы!

Однако, когда я воочию увидел в баварском сарае наш русский танк Т-62 с торчащими из него пулеметами и огромной пушкой – мне стало не по себе. Какая тут мультипликация?! Какое кино?!

В замкнутом пространстве сарая, среди действительно не очень больших сельскохозяйственных агрегатов танк казался громадным и страшным до жути…

Я примерно так и сказал Эдику:

– Жутковатое зрелище, а?

– Да я уж как-то привык к этой картинке, – ответил Эдик. – Поначалу тоже пугался. Черт-то что в голову лезло…

Мы с Эдиком крошили яблоки для оленей.

Катя с Наташей приводили в порядок маленький колбасный цех по другую сторону дома.

• Предыдущая
• 50/76
• Следующая