Публичные признания женщины средних лет - Таунсенд Сьюзан "Сью" - Страница 6

В самый канун Рождества я еще торчала в торговом центре. Ровно в половине шестого кассы отключили, меня выставили, свет потушили. Доковыляв по полутемному проходу до лавки и что-то бормоча себе под нос, я рухнула под тяжестью горы пакетов. Странно, что мне не предложили ночлег в приюте для бездомных. Ватага пьяной молодежи мимоходом высмеяла мою шляпу. (Вернувшись домой и глянув в зеркало, я поняла, в чем дело: ее поля были вывернуты наизнанку.)

Рождественскую кампанию я начала в ноябре в Новой Зеландии, так что никто не вправе обвинить меня в недостаточном усердии. В Англию я вернулась с тремя симпатичными приобретениями, в том числе с деревянным боевым каноэ маори в метр с лишком длиной — но это отдельная история. Чуть позже я совершила набег на сувенирную лавку на Ковент-Гарден. С какой, должно быть, самодовольной миной я заявила скучающему продавцу:

— Решила в этом году заранее позаботиться о подарках к Рождеству!

Как я была счастлива на обратном пути, с каким восторгом разглядывала в лестерском поезде свои покупки! Я была уверена, что наконец-то укротила этого зверя — рождественскую горячку.

Сравнивая довольную собой женщину из лестерского поезда в ноябре с жалкой развалиной на лавке в сочельник, я все пытаюсь понять, в чем дело? Где я прокололась? Моя семья выдвигает ряд гипотез:

1. Я мазохистка; мне нравится страдать.

2. У меня адреналиновая зависимость.

3. Я ленива до безобразия.

4. Я трудоголик.

5. Я мелодраматичная дура.

6. Мой тип противоположен анально-удерживающему. Точного физиологического термина никто не знает, но это что-то мерзкое, вне всяких сомнений.

Вы уже, наверное, отметили мою манию составлять списки, однако с приближением Рождества даже списки не помогают уж слишком много возникает в них проблемных пунктов. Равноценны ли подарки детям, никого не обделила? Насколько солидно презенты будут выглядеть в упаковке? Не пошутил ли один из сыновей, сказав, что на Рождество хочет пойти на курсы вождения самолета? Другой сын сообщил, что у него истрепался альпинистский трос, — это намек или всего лишь констатация факта? Имею ли я право плюнуть на свои феминистские принципы и купить одной из дочерей швейную машину, а второй — французский кухонный набор?

В канун Рождества 1993 года забыты были все принципы без исключения: примерно в 16.30 я стояла в очереди в «Вулвортсе» с двумя парами крохотных носочков и двумя Барби-невестами в руках. Ничем, кроме как временным помрачением рассудка, своих действий я объяснить не могу. Рождественским утром внучки содрали с обеих Барби свадебные платья, заявив, что голяком куклы лучше. Носочки, подозреваю, немедленно утонули в глубинах комода.

Символические дары традиционно отправились в мусорное ведро, внуки день напролет играли с самым дешевым из подарков (пластилином), а картошка фри не подрумянивалась, — словом, Рождество как Рождество, но все же предпраздничная беготня по магазинам оставила в моей душе глубокий шрам.

Папа! Если ты это читаешь: модель радиоприемника в стиле сороковых предназначалась тебе. Ее сделали на Тайване, и, когда я вставила батарейки, эта штуковина заговорила по-тайски. Вот почему тебе достались книги.

Барбара! Серебряные клипсы ни за что не цеплялись.

Муж! На черта тебе сургуч с ленточкой?

Джинсы я купила себе — и промахнулась. Я похожа в них на Чарли Чаплина, а поменять не вышло: чек посеяла. Хлопушки и вовсе были дрянь: дергаешь за веревочку — и весь пол усеян подобием разноцветного кошачьего помета.

Читать я научилась только в восемь лет. Учительница у нас была — сущий деспот. Она давно умерла, но я ее до сих пор боюсь, поэтому имени называть не стану. Ее метод обучения чтению состоял в следующем: всем детям в классе выдавали по экземпляру книжки «Джанет и Джон», мы тыкали в каждое слово и произносили его нараспев. Речь в книжке шла о семье из четырех человек, и рассказы, признаться, увлекательностью не отличались. Папа по утрам уходил из дому в фетровой шляпе, пальто и перчатках, со странным портфелем, который, как я с тех пор узнала, называется «дипломат». Одевался папа всегда одинаково, даже летом. Мама махала ему с порога. Обычно на ней было миленькое домашнее платьице, передничек в оборках и туфли на шпильках. В деревенскую лавку за покупками она отправлялась в элегантном костюме, стильной шляпке и, разумеется, перчатках.

Дети, Джанет и Джон, чуть ли не жили в саду. Они на удивление хорошо ладили, в отличие от большинства знакомых мне братьев и сестер. У них был симпатяга пес с нахальной мордой, по кличке Клякса, и Джанет с Джоном без конца орали ему:

— Глянь, Клякса, глянь! Мяч! Принеси мяч!

Вернувшись с работы, папа снимал пальто и шляпу, сжимал трубку по-мужски крепкими зубами, садился в здоровенное квадратное кресло и читал газету. В открытую кухонную дверь было видно маму, которая заваривала чай с безмятежной улыбкой на губах, после чего подходила к кухонной двери и кричала:

— Джанет, домой! Джон, домой!

Джанет с Джоном слезали с дерева или выбирались из лодки (речка протекала прямо за садом), и все они — мама, папа, Джанет и Джон — пили чай, да еще с бутербродами, пирожными и вареньем.

Из-под стола, застеленного белой скатертью, порой выглядывала нахальная морда Кляксы. Мама и папа время от времени выходили в сад, где неизменно сияло солнце, все цветы вели себя как надо и росли ровными рядами. Папа катал газонокосилку, а мама развешивала выстиранное белье. Нижнего белья на веревке почему-то никогда не было, зато всегда дул приятный ветерок, отчего мокрое белье плескалось и хлопало. Однако папины волосы ветерок никогда не трепал: папа жить не мог без бриллиантина. Вечерами, отправив Джанет и Джона спать, мама и папа сидели, залитые светом, каждый под своим торшером. Мама штопала носки, а папа покуривал трубку и решал кроссворд.

Не удивлюсь, если наш премьер-министр Джон Мейджор тоже учился читать по книжкам «Джанет и Джон». Я всерьез подозреваю, что, бросив клич «Назад, к основам!», он имел в виду образцово-показательный мир, хранящийся на задворках его памяти. Но мне как-то попалась копия книжки «Джанет и Джон», не прошедшая цензуру, и читать ее одно расстройство.

Джанет и Джон попали в детский дом.

Папа собирается на работу.

— Мама, где мои перчатки? — спрашивает он.

— Глянь, папа, глянь! Вот твои перчатки! — рявкает мама. — Хотя на фиг тебе перчатки в августе, никак в толк не возьму?

В дом влетает Клякса, опрокидывает папин дипломат. Из дипломата вываливается номер журнала «Здоровье и спорт» и раскрывается на странице с картинкой, где два нудиста играют в теннис. Вбегает Джон:

— Глянь, Джанет, глянь!

Папа лупит Джона трубкой по голове, пинает Кляксу и уходит на работу. Утерев слезы, мама отправляется за продуктами. Вне себя от ссоры с папой, она втихаря прикарманивает банку тушенки.

Маму за воровство хватают. Джанет и Джон возвращаются из школы, а мамы дома нет. Входная дверь заперта; дети садятся на крылечке и ждут. Моросит дождик.

— Глянь, Джон, глянь! — говорит вдруг Джанет. — Вот и мама!

Джон поднимает голову и видит маму на заднем сиденье полицейской машины.

Джон и Джанет укладывают маму спать; она просит, чтобы детки сами приготовили себе чай. Они ставят чайник на плиту и бегут кататься на лодке. Когда они возвращаются, уже темнеет.

— Глянь, Джанет, глянь! — показывает Джон на зарево в небе.

На берегу их поджидает социальный работник и деликатно сообщает о семейных неприятностях. Дом сгорел, папа сбежал с хозяйкой магазина перчаток, а мама не вынесла потрясения и угодила в сельскую больницу.

— Глянь, Джанет, глянь! — говорит Джон. — Мы пришли назад, к основам.

Привет вам, болезные спиной всего мира! Я влилась в ваши ряды, и в записной книжке появилась новая запись на букву «М»: мануальщик. Гром грянул накануне премьеры моей новой пьесы «Мы с королевой».