Мифология греков и римлян - Лосев Алексей Федорович - Страница 66

• Предыдущая
• 66/254
• Следующая

Во–вторых, нерасчлененно–синтетический метод мышления очень ярко сказывается на Минотавре в том смысле, что образ этот совершенно очевидно всегда наделялся чертами космизма, космического мышления. Но астрономизм Минотавра надо соединить с его зооморфизмом, поскольку образ этот, несомненно, возник еще в ту эпоху, когда человек плохо отличал себя от животного мира, в то же время плохо отличая себя и от природы вообще вместе с небом и его явлениями. Животное, небо и человек — здесь одно и то же; в мышлении здесь еще нет таких категорий, на которые бы могли разделить и расчленить эти три сферы. Минотавр — это и человек, и бык одновременно, но это также и внук Солнца, а может, и сын Зевса — быка — неба, да и по имени он Астерий, что значит не только Звездный, но, может быть, и Солнечный.

В–третьих, наиболее известный родитель Минотавра — это бык, вышедший из моря и посланный Посейдоном. Для мифологического сознания это значит, что данный бык есть или сам Посейдон, или одно из его воплощений. Следовательно, Минотавр связан также и с морем, т. е. обладает также и морской природой. Наконец, особенностью всего мифа о Минотавре является то, что он подземный житель. Представление о нем раз и навсегда связывается у всех именно с подземельем, подземным миром. Это значит, что он сам есть какая–то ипостась воплощения, или, вообще говоря, символ подземного мира. В образе Минотавра скрестились и отождествились небо, море, наземный и подземный мир.

5. Переход от матриархата к патриархату и другие исторические слои в мифологии Минотавра, а) Минотавр не исчерпывается только одним зооморфизмом, хотя бы и в его космической интерпретации. Космический зооморфизм Минотавра есть в нем только наиболее древний пласт, отступающий перед другими мифологическими ступенями, гораздо более важными.

Эти позднейшие ступени говорят нам уже не о небе и не о животном, но о человеке, о его истории и о его социальном развитии. Эта социальная сторона мифа о Минотавре сказывается прежде всего в том, что здесь перед нами символ перехода от человеческих жертвоприношений к более высокой ступени культуры. Минотавра побеждает Тезей, т. е. эту кровавую тьму дикости побеждает светлый и вполне уже человечный героизм, поскольку Тезей связан со светлым богом Аполлоном, с более культурной Аттикой и с новым, более гуманным пониманием человеческих отношений. Но здесь не только новая ступень в культурном развитии, но прежде всего переход к новым социальным отношениям, потому что человеческие жертвоприношения связаны с дочеловеческим пониманием человека, с пониманием его как животного или как вещи. Социальный переход и переворот, зафиксированный в мифе о Минотавре, есть переход от матриархата к патриархату. Именно здесь прекращались человеческие жертвы, и именно здесь начинала отступать всесильная магия и уступать свое место героической воле человека. Как Аполлон убивает Пифона, Персей — Медузу, Кадм — фиванского дракона, Геракл расправляется со многими мифическими чудовищами, а Беллеро–фонт умерщвляет Химеру, — и все это отражение в мифе социального переворота от матриархата к патриархату, точно так же и Тезей убивает Минотавра; и тут для нас не только зооморфический или космический фетишизм, но отражение одного из величайших социальных переворотов человеческой истории.

б) Далее, историзм образа Минотавра проявляется еще и в том, что здесь перед нами отражение каких–то сложных взаимоотношений между Критом и Аттикой. Мы знаем, что значение Крита, этой древней страны величайшей культуры, падает во второй половине II тысячелетия до н. э. Социально–экономическое превосходство постепенно переходит с этого времени к материковой Греции, чтобы потом с еще большей силой проявиться в Малой Азии. А Крит отныне теряет свое культурно–социальное значение, и теряет его навсегда, превращаясь в глухую провинцию с весьма нелестной характеристикой критян, которых Каллимах назвал «постоянными брехунами». Отзвуков этого исторического переворота в области культурно–социальных отношений Крита и материковой Греции нельзя не находить во всех этих мифах о войне Миноса с Афинами, о гибели в Аттике его сына Андрогея, о бесчеловечной дани, наложенной Миносом, об умерщвлении Минотавра Тезеем и об освобождении им афинских пленников.

Далее, черты реально исторических отношений носит на себе и миф о построении на Крите Лабиринта не кем иным, как именно афинским художником Дедалом. Об этом Дедале (тут перед нами первый греческий художник, которого никак нельзя относить только к мифологии) рассказываются прямо какие–то чудеса; достаточно вспомнить хотя бы то, что он со своим сыном Икаром строит первый в мире аэроплан. Это прямо какой–то Леонардо да Винчи бронзового или железного века. Можно ли не находить здесь отражения огромного технического прогресса, который мы находим и в памятниках крито–микенской культуры, и в памятниках начальной истории греческой цивилизации? Повествованйе о тончайших металлических и деревянных работах, которые создавал Дедал, вкрапливается в этот архаический миф о Минотавре как совершенно очевидно позднейшее привнесение, может быть даже кануна цивилизации. Это столь же несомненное позднейшее напластование в мифе подобно тому, как его зооморфизм и космизм и все эти кровавые ужасы людоедства ведут нас в отдаленнейшие времена первобытной дикости.

В этом отношении Минотавр для нас является одним из самых интересных мифологических комплексов.

в) Некоторые современные исследователи говорят о Минотавре и Лабиринте как о сценической бутафории, как о ритуальной или театральной маскировке. Приведенные выше археологические материалы с полной несомненностью доказывают это. Минотавр был и маской в театральном представлении на Крите. Правда, вначале это жуткий символ первобытной дикости, и маска, изображавшая Минотавра, имела исключительно магическое и ритуальное значение. Но жуткое магическое и мистическое использование этой маски среди кровавых ужасов людоедства рано или поздно теряло всю свою магическую значимость и с развитием культуры постепенно утрачивало свой первобытный магизм, становилось в конце концов не больше и не меньше как простой театральной бутафорией. Само собой разумеется, что для использования маски в простом театральном представлении необходимо было известное культурное развитие, которого не могло быть при общинно–родовой формации. Вернее всего, что тут перед нами уже период греческой цивилизации, когда с высоким развитием личности на основе восходящей рабовладельческой формации театр как художественная, а не религиозная организация впервые стал на твердые ноги.

Если рассматривать Минотавра как Зевса, то это в своем последнем завершении несомненно некоторого рода мифологическая дегенерация: когда–то универсальное космическое божество материально–стихийного характера в конце концов превратилось в подземного урода–людоеда в связи с тем, что светлая сторона этого божества локализировалась на небе в виде антропоморфного Зевса Олимпийского. Можно даже сказать, что в образе Минотавра чувствуется уже позднейший гротеск, т. е. доведение страшного и ужасного до такой степени, когда оно становится смешным. Образы Минотавра и Лабиринта пользовались особенной любовью в классической античной литературе. В это время уже не могло быть веры в абсолютный реализм подобного рода образов, и они были только методом определенной идейной и художественной пропаганды, в которой чувство гротеска играло не последнюю роль.

6. Лабиринт, его внешний вид. Лабиринт — это огромное здание, по преимуществу подземное, с массой внутренних дворов и целыми тысячами комнат, с бесконечно длинными, извилистыми, взаимно перепутанными коридорами, с малодоступным входом и труднонаходи–мым выходом; построено оно афинским художником и эмигрантом Дедалом для Миноса, который спрятал туда Минотавра. Мотив запутанности ходов во всем этом образе наиболее основной, и он содержится почти в каждом античном тексте о Лабиринте (например, № 54, 59 а, b). Мыслится Лабиринт, вообще говоря, под землей и погруженным в абсолютную тьму. Однако встречается понимание Лабиринта и как огромной пещеры (например, № 59 а, b); а Софокл (насколько можно судить по Anecd. I 20, 27 Bekker) представлял себе Лабиринт какой–то постройкой без крыши: «необъятное (ahanes — разверстое) — то, что не имеет крыши или настила».

• Предыдущая
• 66/254
• Следующая