Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке - Бердинских Виктор Арсентьевич - Страница 26

Дожили мы кое-как до 1921 года. В этот год, на нашу беду, случился великий неурожай. Мы нажали только четыре бабки, а в каждой бабке пять снопов. Брат продал лошадь за восемь пудов овса и смолол из него «совсемку», то есть не обдирая. Из этой муки, с добавлением крапивы, кисленки и других трав, пекли хлеб. Сейчас скотину лучше кормят, чем мы ели. Мне было тогда семнадцать лет. Стал я отпрашиваться у брата в город. Он сначала не отпускал, а потом спросил: «Дорогу-то, знаешь? Иди до Кырмыжа, а там большая дорога до Казанского тракта. Он доведет до Вятки». Вскоре брат со снохой заболели тифом, их отвезли в Вожгалы в больницу. Я поплакал и пошел в город.

Русов Павел Никифорович, 1897–1978 годы

Тяжелый случай был у нас в семье в 1900 году. Мать наша померла после родов следующего после меня ребенка. По рассказам моего отца я узнал, что с ним произошел необыкновенный случай в его жизни. Оглобля у его сорвалась, и мужики ему сказали: «Дело это плохое, и у тебя будет в жизни большое горе». Отец запомнил ихний совет и ждал, что что-то с ним должно случиться.

И вот приезжает из поездки домой, а ему в деревне говорят, что у него что-то случилось, а не говорят что. И вот он идет в дом, и отворяет двери, и сразу падает на порог, где его и поднимают соседи, ведут в избу. Я в это время был на руках у одной из наших родственниц Елены Степановны. Я этот случай запомнил: лежит моя мама на дальней лавке под иконами головой. Больше я ничего не помню, оказывается, меня куда-то унесли и больше я ничего не видел. Помню, как вбежал в чулан, и увидел новую мать, и просил у нее хлеба. То, оказывается, была свадьба моей новой матери, где ее и снаряжали под венец с моим отцом.

Когда мне было три года, со мной водилась сестра Тонька. Мать у меня была нарядная, и я часто гулял один. А больше всего бывал рядом в доме тетки Катерины, она для меня была очень ласкова, и жалела меня как сироту, и давала мне что напечет или сварит.

Гуляли мы чаще всего в угоре. Угор разделялся на две половины. Одна называлась большой угор, а другая через лощину малый угор. Дальше был Ключ. Так называлось место, где бабы полоскали белье. Там мужики вкопали большую колоду, в которую бежала вода из ключа. Мы были рады этому ключу и в сильную жару ходили и купались в этой колоде. Возьмем, заткнем внизу дырку, и, когда колода наполняется, мы в ней плескались. А вода холодная ключевая.

Ходили в лес и весь день качались на коряге, рвали землянику, можжевельник. Из него мужики ставили можжевеловое пиво, которое было очень вкусное…

В другой деревне рядом с нашей стояла мельница, у которой было восемь крыльев больших размеров, а держал ее мужик по прозвищу Медведь. Мельница у него была добрая, на зависть другим.

Но в один день сбросило всю крышу с кругом сильным ветром. Медведь собрал всю деревню и вытащили круг на место. А когда мне было двенадцать-тринадцать лет, отец брал меня на дальний покос. С одним нашим мужиком Михаилом Андреевым и его сыном Мишей мы ходили за двадцать пять километров от села на Добрые луга. Миша был старше годов на пять, и я помогал так, из уважения. Но потом они посылали меня ловить рыбу по притокам речки. Варил обед, для чего меня и брали на дальние покосы.

День за днем тянулось мое детство, и вот мне уже шестнадцать лет. Меня взяли на службу. Так пришлось мне уходить из родного села…

Ермакова Аксинья Федоровна, 1911 год, дер. Плесково

Детство было тяжелое, в семье я была не самая старшая. Особенно нам тяжело досталось после смерти мамы, осталось нас пятеро, да еще отец.

А отец-то был крутого нраву, особенно мне часто попадало за неладно сказанное слово. Тяжелее стало, когда выдавали замуж старшую сестру. Вот уж я тогда наревелась, ведь все мои братья и сестры оставались теперь мне. В нашей семье я стала старшей. Самый младший — Васька стал звать меня мамой. Сначала я сердилась на него, ведь мне одиннадцать лет, а зовут уже мамой. Но после ответа Васеньки: «Должна же у меня мама-то быть!» — я ему ничего не могла сказать. Так и звал он меня мамой.

Жили в то время плохо у нас в деревне, многие сбирать ходили по деревням. Мы-то жили еще ничего, но вот подружка у меня была, Тасей звали, жили уж очень бедно, семья у них была аж десять человек.

Пока мама у нас была жива, делились мы с ними. А уж потом, как мамы не стало, и рад бы поделиться, а у самих ничего нет.

Так вот один раз сговорила меня Тася идти в Чудиново (это село было большое, от нас пять километров) сбирать. А я не знала как это, ну вот и пошли мы с ней. Дошли до Чудинова, а там первый дом был на берегу реки; дом-то красивый, видать, хорошо жили.

Вот постучалась Тася (а я за ее спиной прячусь, страшно мне), вышла хозяйка, узнала пошто мы пришли, дала Тасе хлеба, но сказала, чтобы больше не приходили, что хозяин ругается. Еще решила нас научить, мол, вы по двое-то не ходите, а то обоим не дадут, ходите по одной.

Вот уж мне стыдно-то было, больше я сбирать не ходила; вернее, ходила с Тасей за компанию — до села ее провожу, а потом жду да где-нибудь по лесу бегаю или в речке купаюсь, пока она не придет. А уж потом домой вместе идем.

Булдакова Мария Михайловна, 1919 год, дер. Нижнее

На третий день моего рождения отца забрали в армию, и вернулся он только через три года. В армии он переболел тифом и чудом остался жив. Когда кто-нибудь из деревни возвращался, то все деревенские собирались и целый день сидели, разговаривали, угощались, но без вина. Ставился самовар, откуда-то из чулана приносилась сушка. Когда пришел отец, он попросил меня подойти к нему, но я пряталась за печку. Когда все замолкли, я вдруг выскочила из-за печки и бросилась отцу на шею, заревела, закричала: «Где ты был? Где ты был?» И, говорят, все мужчины и женщины, бывшие в доме, тоже не могли удержаться от слез.

Когда выдавали замуж, то проверяли всю родословную, кто чего стоит. Считалось счастьем, если девка выходит замуж в свою деревню. Но выдавали и за нелюбимого, против воли, как скажет отец. Например, сестру моего будущего мужа, красавицу, выдали против воли за плохого человека. Она скоро зачахла и умерла.

Питание в деревне было строго распределено по постам и мясоедам, кроме того, соблюдались постные дни в течение недели — понедельник, среда, пятница. Пищу готовили сразу на весь день. Воду не пили, потому что постоянно на столе стоял большой кувшин с квасом. Ели все из обшей чашки. Квас варили из солода и держали в погребе. На праздники делали черное пиво, непьяное, без сахара. А если положить сахар, то получалось пьяное пиво, которое готовили на свадьбы. Заготовляли растительное масло из льняного семени. Из гороха варили гороховницу, из гороховой муки пекли блины, делали гороховый кисель. Из овса делали толокно и ели во время поста с квасом. Из овсяной муки пекли блины, делали всякие крупы.

Сушили на всю зиму грибы, из сухой рыбы варили щи. Картофель и овощи были весь год. Сахару ели мало, давали только вприкуску по кусочку. Солили огурцы и капусту в бочках. В мясоед ели все, что было, но мясное ели не каждый день, лучшее припасали на летние работы, когда труд тяжелее. Я считаю посты и режимы очень правильными, так как не припомню, чтобы у нас кто-то в деревне жаловался на желудок.

Чарушников Семен Яковлевич, 1917 год, дер. Чарушнята, крестьянин

Наша деревня была из шести домов. Люди жили в деревянных избах. Избы освещались керосиновыми лампами, отоплялись печками, сбитыми из глины. Каждый хозяин семьи имел прозвище: Иван Большой, Иван Малый, Петр Грозный, Алеша Большевик, Федор Богатый, Иван Бедный. Земельные угодья деревни распределялись по едокам на семью. Пашню делили на три поля. На них поочередно сеяли: озимые (рожь), яровые (ячмень, овес), а третье поле оставляли под пар, чтобы земля отдыхала. Сначала землю обрабатывали деревянной сохой — косулей, боронили деревянной бороной. Позднее появились железные плуг и борона. Земля удобрялась навозом. Сеяли вручную из лукошка, жали серпами, молотили молотилом. Собранного урожая хватало прокормить семью, оставить семена будущего года, заплатить налог. Зерно каждый хозяин хранил в житнице, где стояли лари.