Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке - Бердинских Виктор Арсентьевич - Страница 36

Раз вечером корова домой не пришла. Гоняли их пасти на луга к реке. Я уж на ночь искать-то не пошла, а только на следующее утро ранехонько. Со мной еще девка пошла соседская, Катька ее звали. Ну и нашли от коровы убитой остатки. Я все расстраивалась, ревела. А ветеринар говорит: «Не убивайся так, даст тебе колхоз корову. Работница, как все говорят, ты хорошая, дадут, и все». А мне свою корову больно жалко было. Утром идут все своих коров в стадо провожать, а я иду реву, да и бабы-то со мной поревут. Тяжело было. А потом выделил мне колхоз коровенку, телочку маленькую, но и она молоко давала. Бабы-то все за меня просили в правлении, а потом всем миром и решили мне корову выделить.

Потом я все равно узнала, кто корову-то порешил. Это были мужики из Кирса. Тогда ведь у них тоже трудно с мясом-то было. Я и в суд никуда на них не подавала, не стала подавать. Люди мне говорили, что бесполезное это дело. А я все думала, что отольются им мои слезы, да так потом и стало. Развалились у них семьи.

Тяжело мне жилось. Хлеба тоже не хватало. В избе у нас тоже ничего особенного не было: стол, на котором ели, стол, на котором цветы стояли, скамейки, одна тоже с цветами, сундук с пожитками, зеркальце захудалое. Кровать еще стояла. Электричества не было. Лучины жгли, с керосином тогда трудно было. Редко очень керосиновую лампу жгли, когда кто-нибудь в гости приходил. Посуда была вся глиняная. Ведра у меня деревянные были, но и два железных ведра было. Это ценность. Было много лагунов, корчаг, кринок. Одежда была домотканая. У меня только одно хорошее плюшевое пальто было. Оно потом износилось, так я потом из него жакет сделала. Полы у него подрезала и подшила. Жакет до сих пор цел. Я и сейчас его ношу.

Умела я тогда и с ружьем обращаться. Ходила уток стрелять. Раз даже несколько убила и иду по селу, а председатель увидел и засмеялся: «Вот, — говорит, — баба-то дичи настреляла, даже охотиться умеет». Я из ружья много раз стреляла. Тогда из Вятлага беглые часто сбегали. И у нас в село часто заходили. Я ночью сплю, слышу, кто-то во дворе копошится, двери состукали. Я встала, ружье взяла. Оно у меня всегда заряжено было. Вышла в сени и кричу: «Кто там?» Никто не отвечает. Я выставила ружье в маленькое окошечко над дверью, да и бахнула. Кто-то побежал. Да я и не метилась ни в кого, только так выстрелила, для испуга.

А еще раз ночью собака залаяла. У меня соседка Фролиха была, уж больно поспать-то она любила. К ней в окно лезли. Я тоже в окно из ружья стрельнула. Люди собрались. А утром увидели, что у нее в огороде все вытоптано было, морковка выдергана. Дело к осени шло, вот и выросло уже все в огороде. Ловили частенько этих беглых. Потом и этих в лесу поймали, они у кого-то барашка украли и мясо в лесу варили. А мамка моя еще по грибы ходила тогда. Увидела дымок да дядьку какого-то незнакомого. Сказала, пришла в село. У меня мамка-то еще в 70 лет через реку Вятку вброд ходила, крепкая была, всю жизнь работала. Сбегали тогда из села в Кире за охранниками, они за беглыми охотились, ловили их. Так того и поймали, а потом и других. Побаивались же этих беглых, да они ничего плохого не делали. Воровали только, ведь надо было им чего-то ести. Много их переловили, да и сдали.

Чего только за эту войну не натерпелись. Мы ведь еще не знали ничего. Радио у нас не было, газеты никакие не ходили, даже электричества не было. А новости узнавали — кто в завод сходит, чего услышит, кому письмо придет, кто приедет. Опять и узнаем, какой город сдали, какой взяли. Да я тогда и не больно грамотная была. Проучилась всего два класса, да и то второй не до конца. Я в Кирсе училась. На выходные все домой бегали. Мне, поди, тогда еще и десять лет не было. А за семь верст зимой по холоду. Так и простудилась. На ногах нарывы пошли. По избе не могла ходить, с табуреткой еле передвигалась. А потом и в селе у нас школу сделали, да я потом не училась, некогда было, работать дома заставляли. Хоть и мала была, а помогала.

Потом и война наконец-то кончилась. С утра на заводе гудок гудел. Я в контору пришла, а там у всех слезы на глазах, ревут все. Бабы ревут, друг за дружку хватаются. Говорят: «Вот у людей мужики домой вернутся, а нам-то кого ждать? Убили ведь наших-то». Вернулись они с войны только пятеро человечков на все село. Остальных поубивали, а кто и без вести пропал. У меня мужик тоже вернулся. Я тогда навоз возила на огород. Увидела, что он идет по дороге, возню бросила, забегала, засуетилась. Бык у меня в вожжах запутался. Радуюсь, бегаю, а он говорит: «Ну чего забегала, не ждала, что ли?» Так и стали опять жить. Троих детей я воспитала, двух дочерей да сына. Жалею я теперь только, что столько лет работала, столько перенесла всего, а пенсию мне всего-ничего дали. Не хватает по нынешним-то временам, все набавляют по одному рублю. В горсовет меня вызвали. Дали медаль, пожали руку, говорят: «Спасибо, бабушка, живи еще десять лет, дак еще медаль дадут». Рассмешили меня. Я говорю, что не зря работала, заработала, значит. Ведь надо было кому-то работать.

Тархов Василий Егорович, 1924 год, дер. Большой Березняк, учитель

Когда война началась, я на дорогах работал, у села Кырчаны по Казанскому тракту. Ездил на лошади. Что делали? Дорогу строили. Это сейчас тракторы, машины всякие, а раньше все на лошадях. Поехал я раз за сеном для лошадей, еду домой, отец встретился. Спрашиваю: «Что, в армию не забрали еще?» — «Да нет», — говорит. А год отца подходил под мобилизацию. И осенью 1941 года мобилизовали его. Я его провожал с Мишкой малоберезенским, другом моим. Он тоже своего провожал. Когда отец уезжал, сказал мне: «Вась, не на запад повезут, а на восток. Скажи матери, пусть не беспокоится». Потом отец из учебки писал. Не помню уж, сколько писем от него было. О чем писал — тоже не помню. Кончили учебу, и их — под Москву. Письма два из-под Москвы было, а потом все. Ничего нет. Он без вести пропал, батя-то мой, Егор Семенович. Пришло извещение, что без вести пропал. За отца выхлопотали пенсию.

Мне тоже скоро повестка пришла, год подошел служить. Но судьба иная случилась. Глаз, вишь, больной у меня был. На комиссии глазник сказал: «По зрению негоден». А почему не отправляли в другие мобилизации — не знаю. Работал в колхозе: куда посылали, то и делал: надо вилами чего подбросить — делал, куда на лошади пошлют — еду. Вот. Колхоз у нас хороший был, и во время войны не упал, а, наоборот, поднялся даже. Председатель у нас хороший был, дельный, сейчас бы таких, Емельян Степанович.

А потом Петя Шумнов, одноклассник мой (в шестидесятые годы был первым секретарем в Зуевке, сейчас в Кирове где-то), и говорит: «Возьмут нас, Вась, в училище». И уж осенью 1942 года отправили всех оставшихся с того призыва в Глазов. Там было второе Ленинградское военно-пехотное училище. Эвакуировали его. Восемнадцать лет мне тогда было. Должны были лейтенантами стать. По шесть месяцев тогда учили, некогда, видишь, было. Кончил я эти шестимесячные курсы, привезли нас под Смоленск. В состав Западного фронта. Звание у меня было старший сержант. Ведь экзамены не сдавали в училище, не успели. Немцев хоть и отогнали от Москвы, они все равно к Москве хотели добраться. Смоленское, Калининское направления — серьезно там было.

Командир у нас был лейтенант Лазарев. Он меня помкомвзводом поставил. Тут вскорости на фронт скомандовали. Долго шла наша часть. Мы в резерве были. Проходили мы ту деревню, где Пушкина жена, Наталья Гончарова, жила. Запомнил я это. Деревушка небольшая такая. Мы ее стороной прошли. Догоняли фронт. Осенью 1943 года готовились к наступлению, копали рвы. Настроение было хорошее, боевое. Немцев гнали!

Наступление мы начали первыми, днем. Друг мой, Яша, перескочил вперед, я за ним. Бежали, стреляли из автоматов, «ура» кричали. Вдруг Яшку ранило, подстрелили его из леска, где немцы засели. Упал он, лежит на выщелочке, на виду, на бугорочке, значит. Я к нему подполз, перевязал. А он толстый был, у меня хватило на два с половиной оборота бинта. А его в живот ранило. Он прямо лежал на ране. Она сквозная была. Я его решил утащить с места с высокого, открытое оно было. Только попытался подняться, и меня ранило в спину. И уже не мог я его тащить. Он мне и говорит: «Вась, оставь меня здесь». Я ему говорю: «Машина по полю ходит. Санитары. Я поползу, направлю их к тебе. Я вернусь». Отполз я, попытался подняться, а тут снаряд! И меня осколком. Боль в ноге где-то. Перевязал ногу, кровь унял, пополз дальше, санитаров искать, в тыл. Полз, полз до картофелища дополз, а по нему ползти-то плохо как. Силы покинули меня. Решил отдохнуть, сел.