Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке - Бердинских Виктор Арсентьевич - Страница 62

Больше всего в войну хотели наестись досыта. Мы так говорили: «Если токо кончится война, хлеб будет, дак будем досыта ести, проедать, сколько заработаем денег. Все будем проедать!»

Шипицына Нина Афанасьевна, 1924 год, дер. Лойно, врач

Мать моя неграмотная была, жили бедно. Училась я всегда хорошо. А когда война началась, я как раз десятый класс кончала. Вот в июне 1941 года у нас вечер выпускной был. А наутро и война началась. Всех мальчишек из класса — сразу на фронт. Даже тех, кому еще не было восемнадцати. Одни женщины в деревне остались. В июне, июле, августе — проводы, проводы, проводы… Деревня-то большая была, больше триста дворов. А на проводах и гармошка, и песни, и слезы. Сплошной вой под гармошку. Из наших мальчишек никто не вернулся.

Учиться было хоть и трудно, но интересно. Хлеба по карточкам давали мало. А я всю войну, каждый день есть хотела сильно-сильно, никогда мне этого куска не хватало. Но была румяная, здоровая, все даже удивлялись. Чтобы легче было немного с едой, я уже на втором-третьем курсе пошла работать в детский дом сестрой. Там по ночам надо было дежурить. Дети все до такой степени истощены, кожа да кости, глаза какие-то потухшие. Если один проснется, то вся палата кричит. Вторая палата тоже просыпается. Ужас какой-то. Почему-то кажется, что в ад попал. Жалко каждого, и не знаешь, как кого успокоить. После этой ночи бежишь в институт. На лекции сидишь, засыпаешь, стыдно, но глаза слипаются, сил нет. Через двое суток опять дежурство.

Но училась я хорошо. Всегда меня ставили в пример. Помню такой случай. Тетрадей же тогда было очень мало, а у меня и вовсе их не было, писали кто на чем. Так вот, я купила в книжном магазине плакаты какие-то. У них одна сторона красная, а вторая чистая, белая. И я из этих плакатов сшила себе тетради. Так, помню, профессор увидел у меня это, схватил и перед каждым стал трясти и говорить: «Вот видите, человек-то как хочет учиться! Вы только посмотрите — если хочет учиться, все ведь может!»

А жили мы очень бедно. Очень редко, если были деньги, покупала я обеды, цена у них была более-менее божеская. Хотя и есть-то там особо было нечего — водичка, там капуста плавает, редко картошечка. И еще чайная ложечка растительного масла. Мы для этого с собой носили маленькую чашечку и ложечку. Масло туда выливали. А потом, когда там в чашечке уже несколько порций — туда макаешь хлебушком и с солью — царская еда, величайшее наслаждение. Голод — ежедневный. Есть постоянно хочется. Наверное, от этого дважды в обморок падала. Пришли мы первый раз в госпиталь, а мы же учились на стоматологов, вот нас и привели в челюстно-лицевую хирургию. А там раненых — ну, война же идет. И вот увидела я раненого, у которого нет полностью нижней челюсти и части верхней. Лоб, глаза, и дальше дыра, все черное, обожженное… Ужасно. Вот тогда я второй раз в обморок упала. Все сбежались. Это вообще-то среди нас не часто встречалось. Все равно как-то держались.

Помню, один раз пришлось особенно туго. У меня туфли совсем разносились, подошва отваливается, ну совсем ходить не в чем. И денег нет. Тогда решила я сходить на базар и продать свою хлебную карточку. Ходила я, ходила. Все еще боюсь, что ограбят, тогда совсем хоть не живи. Продала я ее за 300 рублей, пошла покупать туфли-то, а они все — то 500, то 700 рублей. И купила я себе ботинки. Такие страшные, черные, некрасивые. Как мне потом было стыдно в них ходить, но что поделаешь! Этот месяц у меня вообще был самый тяжелый, наверное. Есть-то было нечего. Сначала было у меня немного сушеных овощей, которые я из дому привезла, а потом и они кончились. День ничего не ем, два ничего не ем. Сил больше нет.

А у нас девчонка одна училась, так у нее родители, видно, неплохо жили и посылали ей каждый месяц мешок сухарей. И вот пошла я к ней (Лида вроде бы звали, не помню сейчас) и говорю: «Одолжи мне два сухарика, а я когда карточки получу, я тебе сразу же отдам». А она мне вдруг говорит, и так с опаской еще: «А вдруг не отдашь?» Вот такого я не ожидала, да пропади ты пропадом, ничего мне не надо. Она долго потом за мной бегала, просила: «Да возьми, возьми!» Нет, я уже не могла. Мне уж легче было поголодать, чем вот такое унижение.

Ну, ничего, прожила. Было бы мне совсем уж туго, но иногда везло все-таки. Как-то раз у меня подруга познакомилась с лейтенантом, он ее в кино пригласил и друга с собой взял, и я тогда тоже пошла. И вот там я и познакомилась с Колей. И были-то мы знакомы только один вечер, потом он у меня адрес взял и уехал. Писали мы друг другу письма. Он на фронте был, воевал. Но у него горе было — не мог он найти мать свою и сестер, потерялись.

Тогда он мне вдруг стал деньги посылать, посылает и пишет: «Мать найти не могу, а оклад мне идет большой (видимо, как офицеру), если меня убьют, так эти деньги пропадут, а здесь мне они все равно ни к чему». И вот так он мне эти деньги и посылал. Послал около 2000 рублей. Это было очень много. Я себе на эти деньги и одежду покупала, и еду. А потом он как-то перестал писать, и деньги больше не приходили. Я этого Николая еще после войны долго искала, все хотела ему долг отдать да в ноги поклониться. И никак не могла. Вот ведь добрый человек, сколько доброго сделал. Я ему всю свою жизнь спасибо говорю. Без него не знаю, как бы я выжила. Мать мне деньги редко посылала, да и откуда они у нее, она же не работала, все по хозяйству. Почему он писать перестал? Не хочется думать, что убили.

Вершинина Пелагея Лаврентьевна, 1905 год, дер. Вершиницы, крестьянка

Бабы и дети, обессилевшие от горя, плакали громко. Вой стоял в деревне, особенно по вечерам. Было даже страшно проходить по улице мимо домов. Потом мы начали голодать, запасы, какие были, иссякли до капли. Дети стали хворые. Лечили в домашних условиях всякие лекарки, а дети все равно начали помирать. Началась корюха, скарлатина, желтуха. От желтухи умирали женщины, оставляя детей. Мне никогда не забыть, как я зашла в один дом, услышав рев, и увидела троих маленьких детей: четырех, двух лет и одного года, у которых умерла мать от желтухи. Они были одни дома — худые, грязные, голодные, а отец еще не пришел с работы. Мне их так стало жаль, что я привязалась к ним, а они ко мне. Для меня это был радостный и счастливый день 1943 года, когда я нашла и полюбила детей. Позже мы поженились с отцом этих ребят.

Потом узнала, что в этой семье после смерти матери умерло еще двое детей (мальчик и девочка). Очень жалела, что не пришла раньше, может, смогла бы их сохранить. Я очень люблю детей. Все, что могла раздобыть, хотя бы горсточку ягод или крапивы вареной, — я все им несла. А они меня ждали с работы, за километр встречали, все трое, радовались как могли, обнимали, целовали, и я была самая счастливая.

Но однажды не оказалось дома Володи, ему уже был четвертый год. Везде стали искать: в овинах, на поскотине, на картофелище, в канавах, в поле. Таскали весь вечер. Я была в отчаянии, плакала и вдруг увидела его в клевере. Он объелся головок цветочных, ему было плохо. Когда мы его подняли, он едва дышал. Я закричала, сбежались женщины и стали с ним делать все, кто что может. Он через некоторое время стал открывать глаза и подавать голос. И с великом трудом я его выходила. Счастье-то какое! Он был очень худой, так как есть было нечего, особенно зимой. Тяжелые были годы… Не было радио, света; сидели с лучиной по вечерам. Не знали вестей с войны, но иногда нас собирали прямо в поле, и председатель немного рассказывал нам о наших победах и вообще об обстановке. Мы радовались как дети, если вести были хорошие, и это у нас поднимало дух. Мы старались еще больше работать изо всех сил.

Детей старались учить в школе, которая была в нашей деревне до четырех классов. Был один учитель на всех детей. Он был хорошим человеком. Иногда некоторые ребята от голода падали в обморок, и у него к такому случаю всегда была картошка, и он давал ученику немного поесть.