Долина Виш-Тон-Виш - Купер Джеймс Фенимор - Страница 61

• Предыдущая
• 61/126
• Следующая

— Он никогда не смотрел на Нипсета или Нипсет на него.

— Я не знаю никакого Нипсета; расскажи мне о великом

Миантонимо.

— Разве тебе нужно повторять дважды? Сахем ушел в далекую страну, а Нипсет станет воином, когда выпадет новый снег.

Разочарование набросило тень на все лица, и луч надежды, блеснувший во взгляде Руфи, сменился прежним мучительным выражением глубокого внутреннего страдания. Но Фейс все еще удавалось подавлять всякие разговоры среди тех, кто слушал, продолжив расспросы после короткой заминки, которую ее досада сделала неизбежной.

— Я думала, что Миантонимо все еще воин в этом племени. В каком сражении он пал?

— Могиканин Ункас совершил это злое дело. Бледнолицые дали ему большие богатства, чтобы убить сахема.

— Ты говоришь об отце, но ведь был и другой Миантонимо: тот, что подростком жил среди людей белой крови.

Уиттал внимательно выслушал, а потом, как будто собравшись с мыслями, покачал головой и ответил, прежде чем снова приняться за еду:

— Всегда был только один с таким именем и никогда не будет другого. Два орла не строят своих гнезд на одном дереве.

— Ты верно говоришь, — продолжала Фейс, хорошо зная, что оспаривать сведения брата означает на деле заставить его молчать. — Теперь расскажи мне о Конанчете, нынешнем сахеме наррагансетов, о том, кто заключил союз с Метакомом и недавно был изгнан из своей крепости близ океана, — он еще жив?

Выражение лица брата претерпело еще одну перемену. Вместо детской важности, с какой он до этого отвечал на вопросы сестры, в его тупом взгляде появилось выражение безграничной хитрости. Его глаза медленно и осторожно оглядели все вокруг, словно их владелец ожидал обнаружить зримые признаки тех тайных намерений, которым он с такой очевидностью не доверял. Вместо ответа блудный родственник продолжал есть, хотя не столько как человек, нуждающийся в пище, сколько как человек, решивший не делать никаких сообщений, которые могут оказаться опасными. Эта перемена не осталась без внимания со стороны Фейс и тех, кто напряженно следил за ее стараниями связать воедино путаные мысли человека столь слабоумного и, однако, казавшегося при необходимости таким поднаторевшим в дикарских уловках. Она благоразумно изменила свою манеру допроса, стараясь направить мысли брата в иное русло.

— Ручаюсь, — продолжала сестра, — что теперь ты начнешь вспоминать времена, когда пас скотину в кустарнике и имел привычку звать Фейс, чтобы она накормила тебя, уставшего бродить по лесу в поисках коров. Ты никогда не подвергался нападению наррагансетов, Уиттал, живя в доме бледнолицего? Брат перестал есть. Казалось, он снова размышлял так напряженно, как только было возможно при его ограниченных умственных способностях. Но, покачав отрицательно головой, он молча возобновил приятный ритуал пережевывания.

— Как! Ты решил стать воином, а сам никогда не умел снять скальп и не видел озаренную пламенем крышу вигвама?

Уиттал отложил еду и повернулся к сестре. Его лицо обрело дикое и жестокое выражение, и он разразился тихим, но торжествующим смехом. Когда это проявление удовлетворенности прошло, он снизошел до ответа.

— Конечно, — сказал он. — Мы вышли ночью на тропу против лживых янки, и никакой лесной пожар не выжигал землю так, как мы обратили в угли их поля! Все их хваленые дома превратились в кучи золы.

— Где же и когда вы совершили этот смелый акт возмездия?

— Они назвали это место по имени ночной птицы, как будто индейское имя может спасти их от индейских ножей!

— Ба! Так ты говоришь о Виш-Тон-Више! Но ведь ты, братец, был жертвой, а не поджигателем на этом бессердечном пожарище.

— Ты лжешь, подобно зловредной женщине из бледнолицых, какой ты и являешься! Нипсет был только мальчиком на той тропе, но он шел со своим народом. Говорю тебе, мы спалили самое землю своим огнем, и ни одному из них никогда не поднять снова головы из пепла.

Несмотря на большое самообладание и цель, что постоянно была на уме Фейс, ее пробрала дрожь от жестокой радости, с какой ее брат превозносил размах мести, которую в своем воображении он совершил по отношению к врагам. Все же из опасения нарушить иллюзию, способную помочь ей в так долго терпевшем неудачу и так мучительно желаемом признании, женщина подавила свой ужас и продолжила:

— Это правда, но некоторые остались живы. Наверняка воины увели пленных в свою деревню. Ты ведь не всех убил?

— Всех.

— Нет, ты сейчас говоришь о несчастных, запертых в пылающем блокгаузе. Но… но некоторые, оставшиеся снаружи, могли попасть в твои руки, прежде чем осажденные стали искать укрытие в башне. Конечно, конечно, ты не стал убивать всех?

Тяжелое дыхание Руфи достигло ушей Уиттала, и на минуту тот обернулся, взглянув ей в лицо с тупым удивлением. Но, снова покачав головой, он ответил тихим утверждающим тоном:

— Всех. Да, и вопящих женщин, и плачущих детей!

— Определенно есть ребенок… я хотела сказать, есть женщина в вашем племени с более красивой кожей и по телосложению отличающаяся от большинства твоего народа. Не увели одну такую пленницей с пожарища в Виш-Тон-Више?

— Ты думаешь, лань будет жить с волком, или заставала когда-нибудь трусливую голубку в гнезде ястреба?

— Нет, ведь ты и сам другого цвета кожи, Уиттал, и вполне возможно, что ты не один такой.

Юноша с минуту смотрел на свою сестру с явным неодобрением, а потом, снова принимаясь за еду, пробормотал:

— В снеге столько же огня, сколько правды в лживых йенгизах!

— Эти расспросы следует прекратить, — сказал Контент с тяжелым вздохом. — В другое время можно надеяться привести дело к более счастливому результату. Но вот там едет человек с особым поручением из городов снизу, как явствует из того, что он пренебрег днем церковного праздника, и не меньше из серьезного вида, с каким он совершает свое путешествие.

Поскольку названное лицо видели все, кто смотрел в направлении селения, его внезапное появление отвлекло всеобщий интерес, так сильно пробудившийся к предмету, хорошо знакомому каждому жителю долины.

Ранний час и то, как неизвестный подгонял свою лошадь и как шагнул в гостеприимно распахнутую дверь Вип-Пур-Вилла, выдавали в нем посланца, который, по-видимому, привез какое-то важное сообщение от правительства колонии для молодого Хиткоута, занимавшего наиболее высокое положение представителя официальной власти в этом отдаленном поселении. Замечания на сей счет переходили из уст в уста, и любопытство сильно возросло ко времени, когда всадник въехал во двор. Здесь он спешился и, покрытый дорожной пылью, предстал перед тем, кого искал, с видом человека, проведшего ночь в седле.

— У меня приказы для капитана Контента Хиткоута, — сказал посланец, приветствуя всех вокруг с обычной серьезной, но заученной вежливостью людей, к кругу коих принадлежал.

— Он здесь, готовый выслушать и повиноваться, — был ответ.

Путешественника немного отличала та таинственность, что так приятна некоторым умам, из-за неспособности внушить уважение каким-либо иным образом обожающим делать тайну из вещей, которые с таким же успехом могут стать достоянием всех. Подчиняясь этому чувству, он выразил желание, чтобы его сообщения были сделаны наедине. Контент спокойно подал ему знак следовать за собой и направился во внутренние комнаты дома. Поскольку это вторжение дало новое направление мыслям зрителей вышеупомянутой сцены, мы тоже воспользуемся случаем сделать отступление, дабы представить читателю некоторые факты общего характера, которые могут оказаться необходимыми для связи с последующими частями легенды.

Планы прославленного Метакома стали известны колонистам благодаря предательству рядового воина по имени Сосаман. Наказание за измену повлекло допросы, закончившиеся обвинениями против великого сахема вампаноа. Считая ниже своего достоинства оправдываться перед врагами, которых он ненавидел, и, может быть, не веря в их милосердие, Метаком не старался больше маскировать свои действия, но, отбросив символы мира, открыто выступил с оружием в руках.

• Предыдущая
• 61/126
• Следующая