Морские львы - Купер Джеймс Фенимор - Страница 4

• Предыдущая
• 4/43
• Следующая

— Этот бедный человек близок к своему концу, — сказал холодно доктор, — и медицина нисколько не поможет ему. Он проживет еще месяц, хотя я нисколько не удивлюсь, если услышу, что он умрет через час.

— Итак, вы думаете, что он так близок к смерти! — вскричал Пратт. — Я надеялся, что он доживет до отплытия «Морского Льва» и что путешествие поправит его здоровье.

— Уже ничто не поправит его здоровья, вы можете быть в этом уверены. Он из Ойстер-Понда?

— Он родился где-то на востоке, — отвечал Пратт. — У него нет здесь ни друзей, ни знакомых. Я думаю, что его имущества хватит на покрытие всех его издержек.

— Если у него нет многого, так нечего и говорить об уплате мне тотчас же, — отвечал доктор, который, делая это замечание, понял очень хорошо слова Пратта.

— Вы всегда добры, доктор, но Дагге…

— Этот человек называется Дагге? — спросил доктор.

— Я думаю, потому что он так называет сам себя, хотя никогда нельзя быть уверенным в том, что говорят подобные люди.

— Это правда, праздношатающийся моряк, как я заметил, большой лжец, по крайней мере, я находил их такими. Если имя этого человека действительно Дагге, то он должен быть из Виньярда. Там много Дагге.

— Есть Дагге и в Коннектикуте, я уверен.

— Но всем известно, что там это имя очень уважаемо, а колыбель этого рода есть Виньярд. Во взгляде этого человека есть что-то виньярдское. Я уверен, что он давно там не был.

Пратт готов был задохнуться. Он видел, что ему предстоит спор, которого он более всего опасался; он отшатнулся, как будто к его груди приставили шпагу.

В это время Мария вышла на крыльцо встретить своего дядю и доктора. Ей не нужно было спрашивать, потому что выражение его физиономии выказывало все.

— Ему очень худо, любезная Мария, — сказал доктор, садясь на одну из скамей, — и я не могу дать никакой надежды. Если у него есть друзья, которых он жаждет видеть, если есть дела, которые надо кончить, так ему надо сказать правду и притом немедля.

— Он уже давно не слыхал о своих друзьях, — прервал Пратт, которым страсть до того овладела, что он позабыл осторожность и то, чему он подвергался, сознаваясь в том, что ему было известно, где родился больной. Он присовокупил даже, что тот уже более пятидесяти лет не был в Виньярде, и во все это время там о нем не слыхали.

Доктор заметил противоречие в словах Пратта, и это заставило его задуматься, но он был слишком умен, чтобы это обнаружить.

Напились чаю, и доктор удалился.

— Надо уведомить его друзей, — сказал он, когда они шли к берегу, подле которого стояло судно, совершенно готовое к отплытию, — не должно терять ни одного часа. Теперь, я думаю, корабль «Бриллиант», капитан Смит, должен отвезти в Бостон груз — деревянное масло, и завтра же судно отправится. Мне стоит написать только слово с этим кораблем, и я держу десять против одного, что он остановится около того берега прежде, нежели минует мель, и письмо, адресованное на имя Дагге, не может не дойти к кому-нибудь из его родных.

Предложение доктора бросило Пратта в холодный пот, но он не смел ему противоречить. Он купил «Морского Льва», пригласил Росвеля Гарднера и израсходовал значительную сумму денег в надежде запустить руку в дублоны, уже не говоря о мехах, когда все эти расчеты могли уничтожиться вмешательством грубых и жадных родных. Оставалось только одно средство: терпение, и Пратт постарался им запастись.

Пратт проводил доктора только до границ своего фруктового сада. Для члена молельни было предосудительно выходить в субботу, и Пратт опомнился вовремя, чтобы избежать толков своих соседей. Правда, он мог сделать исключение для доктора, но нравоучители, когда они захотят, не останавливаются на этих подробностях. Лишь только доктор ушел, как Пратт воротился в жилище вдовы Уайт. Тут он сделал больному новый долгий, утомительный допрос. Бедный Дагге очень устал от этого разговора, но мнение, высказанное доктором Сэджем, что близка смерть старого матроса, и угроза, что приедут родные из Виньярда, чтобы осведомиться о том, что мог оставить отсутствующий, сильно подействовали на Пратта. Если бы ему удалось теперь узнать самое главное, «Морской Лев» мог бы выиграть довольно времени у своих противников, даже если бы Дагге открыл тайну, и другой корабль отправился бы в эту экспедицию.

Его собственная шхуна уже готова была отплыть, тогда как для снаряжения другого судна нужно было еще время.

Но Дагге оказался не откровеннее прежнего. Он воротился к своему первому рассказу об открытии островов, на которых находились тюлени, и много говорил о смирном нраве и большом количестве этих животных. Человек мог ходить среди них, не вызывая ни малейшей их боязни. Одним словом, экипаж, составленный из отборных моряков, мог бы их перебить, содрать кожу и собрать жир, и это было бы похоже на простое собирание долларов на дороге.

Этот рассказ в высшей степени возбудил алчность Пратта. Никогда еще любовь к наживе не овладевала сердцем Пратта с таким деспотизмом.

Дагге ничего не скрыл от Пратта, исключая широту и долготу места. Все искусство Пратта, а оно было велико, не могло выманить у моряка этих данных, без которых все прочие были бесполезны, и старик, стараясь овладеть тайной, получил столь же сильную лихорадку, как и Дагге, но все было тщетно.

Этот разговор происходил в тот час, в который у больного усиливалась лихорадка. Он сам очень воодушевился, изображение богатства способствовало ухудшению его болезни. Напоследок усталость и истощение положили конец сцене, которая сделалась слишком драматическою и уже переходила в отвратительную.

Сам же Пратт, воротившись домой вечером, знал очень хорошо, что ум его далеко не в том состоянии, в каком он должен был быть в праздник, и боялся встретить спокойный взгляд своей племянницы, благочестие которой было столь же просто, как и искренно. Вместо того чтобы вместе с нею предаться молитвам, которые обыкновенно читались в этот час у него в доме, он прогуливался до поздней ночи в саду. Мамона занял в его сердце место молитвы, но привычка в нем была еще столь сильна, что он не смел еще открыто поставить идола в присутствии Бога.

На другой день в доме Пратта все встали очень рано. В то время как солнце казалось выходящим из вод, Пратт и Мария встретились на крыльце дома.

— Вот вдова Уайт, и она кажется очень озабоченною, — тоскливо сказала племянница, — я боюсь, чтобы больному не сделалось хуже.

— Вчера вечером, — сказал дядя, — ему было лучше, хотя он от разговора немного устал. Этот Дагге большой болтун, уверяю тебя, Мария.

— Он не будет более болтать, — вскричала вдова Уайт, которая подошла довольно близко и могла расслышать последние слова Пратта. — Он более не скажет ни хорошего, ни худого.

Пратт был так поражен этой новостью, что онемел. Что же касается Марии, она только выразила свое сожаление, что больной так скоро умер и ему было так мало времени для приготовления к смерти, что она считала самым важным делом.

Впрочем, вдова торопливо передала все подробности происшествия.

Оказалось, что Дагге умер ночью, а вдова только за несколько минут перед своим приходом нашла его холодным и окоченевшим. Хотя смерть в эту минуту казалась довольно неожиданною, но нельзя было сомневаться в том, что продолжительный разговор ускорил ее, чего, впрочем, никто не знал. Непосредственной причиной смерти было удушье, как это часто случается в последней степени чахотки.

Было бы несправедливо утверждать то, что эта внезапная смерть не произвела никакого впечатления на чувства Пратта. В первую минуту он подумал о своих летах, о будущем, которое было впереди. Эти размышления занимали его целые полчаса, но мало-помалу мамона снова вступил в свои права, и страшные образы заменились другими, которые он нашел очень приятными. Наконец, он серьезно подумал о том, чего требовали от него обстоятельства.

• Предыдущая
• 4/43
• Следующая