Палач, или Аббатство виноградарей - Купер Джеймс Фенимор - Страница 18

• Предыдущая
• 18/101
• Следующая

— Я Бальтазар, из одного с вами кантона, господин барон; и я прошу вашей защиты на случай, если те непокорливые души, что сейчас собрались на полубаке, узнают истину. У меня кровь в жилах стыла от ужаса, когда я слышал их страшные угрозы и ругательства. Если бы не страх, я не выдал бы своей тайны, ибо — Бог свидетель! — я не горжусь своим ремеслом.

Наблюдая всеобщее удивление, смешанное с явной брезгливостью, синьор Гримальди попросил объясниться.

— Имя твое ничего мне не говорит, герр Мюллер или герр Бальтазар, если так угодно, — заявил генуэзец, оглядываясь на своих друзей. — В нем кроется некая тайна, которая должна быть мне растолкована.

— Синьор, я бернский палач.

Синьор Гримальди, несмотря на длительную привычку обуздывать слишком сильные чувства, присущую классу аристократов, не мог скрыть неожиданного изумления, ибо и он не был чужд общечеловеческих предрассудков.

— Ну и повезло же нам с соседом, Мельхиор!.. — отрывисто заметил он, бесцеремонно отвернувшись от странника, чью кротость он теперь почитал напускной, ибо немногие способны доискиваться истинных мотивов поведения тех, кто осужден в глазах света. — Сколько прекрасных и полезных сентенций было нами высказано по столь недостойному поводу!

Друг его, однако, не был столь неприятно поражен, когда услышал истинное имя странника. Барона необыкновенно смущало то, что странник изъясняется загадками, и теперь, когда все так быстро открылось, де Вилладинг испытал серьезное облегчение.

— Под вымышленным именем ты намереваешься скрыться ото всех! Я хорошо знаю Мюллеров из Эмменталя и потому тщетно пытался соотнести рассказ этого доброго человека с каким-либо представителем их семейства. Но теперь мне все стало ясно; конечно же, у Бальтазара нет оснований гордиться тем, что судьба предназначила для их рода занятие палачей.

— Это наследственная должность? — живо поинтересовался генуэзец.

— Именно так. Ты ведь знаешь, что у нас в Берне чтут старинные обычаи. Тот, кто рожден бюргером, до конца своих дней пользуется наследственными привилегиями, а тот, кто не обладает ими от рождения, обязан заслужить либо купить их. Наши устои — подражание природе, которая оставляет человека таким, каким она его создала, причем порядок и гармония в обществе зиждутся на древних, четко очерченных законах, что является и мудрым и необходимым. Кто рожден сильным, тот и пребудет сильным; тому же, кто рождается слабым, приходится довольствоваться своей слабостью.

Похоже было, что синьор Гримальди испытывает раскаяние.

— Значит, ремесло палача перешло к тебе по наследству? — спросил он у Бальтазара.

— Да, синьор; иначе моя рука никогда бы не поднялась на убийство. Это довольно тяжкая должность, несмотря на то что она предписана и освящена законом; да будет проклят этот закон!

— Предки твои находили свою должность почетной!

— А нам приходится страдать по причине их заблуждений; что касается нашей семьи, синьор, дети воистину призваны рассчитываться за грехи отцов вплоть до самых младших поколений!

Лицо генуэзца посветлело, и он заговорил с обычной учтивостью:

— Да, здесь была допущена некая несправедливость, иначе ты не находился бы сейчас в столь плачевном положении. В случае действительной опасности обращайся к нам за помощью без колебаний. Законы следует уважать, но хотелось бы, чтобы они не были так жестоки. Природа наделила тебя недостатками, как и любого из нас; жаль, что ее труды настолько несовершенны.

— Я не жалуюсь на всеобщее презрение, к которому уже привык, но опасаюсь ярости невежественных и суеверных людей, которые воображают, что мое присутствие может навлечь на барк проклятие.

Существуют обстоятельства, которые гораздо более поучительны, нежели тысячи вдохновенных и громогласных проповедей, поскольку факты, в их обнаженной простоте, гораздо более красноречивы, чем слова. Именно такое впечатление произвела неожиданная, кроткая просьба Бальтазара. Любой из компании аристократов отнесся бы к этому человеку совсем иначе, встреть он его в иной, возможно, более заурядной, обстановке. Но сейчас все были возмущены насилием, которое сделало его жизнь столь плачевной, а добрейший Мельхиор де Вилладинг недоумевал, как подобная несправедливость могла свершиться под сенью бернских законов.

Свет сумерек сделался теперь едва заметен, и над озером быстро сгущалась тьма. Фигура Мазо, который все еще расхаживал по своей площадке, отчетливо вырисовывалась на фоне слабо светлеющего неба, но на обоих берегах ничего уже нельзя было различить: мелкие предметы совершенно слились с бесформенным, огромным нагромождением гор. То здесь, то там проглядывала звездочка, хотя почти весь небосвод над горными вершинами был затянут облаками. Полоса тусклого, неестественного света виднелась там, где вдоль Роны простирались луга, а также неподалеку от вершины Монблана, который, невидимый с этой части озера, располагался под прикрытием Савойских Альп — монарх над вершинами, укрывшийся в крепости из скал и ледяных глыб.

Из-за перемены впечатлений, которую принес с собой поздний час, а также неприятного осадка, оставшегося после краткой беседы с Бальтазаром, всем захотелось, чтобы плавание, уже прискучившее, поскорее завершилось. Все, что недавно наполняло душу чистейшим восторгом, померкло и сделалось угрожающим; и самая величественность, с какой природа смешала воедино все свои стихии, внушала чувство неуверенности и тревоги. Волшебные, мягко очерченные природные арабески, которые недавно вызывали у всех такой восторг, превратились в сумрачные скалы, нависшие над беспомощным барком, как предостережение о чудовищной и незыблемой мощи, способной в час, когда бушуют стихии, сокрушить любого дерзкого противника.

Компания на корме барка с затаенной тревогой наблюдала за переменами, которые могли расцениваться как предзнаменования, хотя беззаботный смех, грубые шутки и возгласы, доносившиеся с носовой части судна, с очевидностью доказывали, что большинство пассажиров продолжало веселиться с безоглядной беспечностью, присущей людям грубых нравов. Впрочем, один из зрителей украдкой отделился от толпы и устроился на груде тюков, предпочитая размышление в одиночестве бурному веселью толпы. Это был вестфальский студент, который, устав от увеселений, слишком примитивных для его вкуса, и пораженный величественным видом озера и гор, тихо отошел в сторону, чтобы поразмышлять об оставленном доме и дорогих его сердцу существах; он был охвачен волнением, столь свойственным болезненным натурам, воспитанным на утонченной метафизической философии. Мазо, который по-прежнему расхаживал по своей площадке, поглядывая то на небеса над Монбланом, то на неподвижно застывший барк, остановился, едва только студент расположился неподалеку от него, и улыбнулся, видя, как пристально и задумчиво созерцает молодой человек проглянувшую в небе звезду.

— Не астроном ли ты, что смотришь так пристально на далекий сияющий мир? — спросил Маледетто, испытывая чувство того превосходства, которое моряк обнаруживает по отношению к сухопутному человеку, всегда готовому признать свою беспомощность перед чуждой ему, опасной стихией. — Только астролог может испытывать столь углубленный интерес к небесным светилам.

— В этот час я и моя возлюбленная условились соединяться душой при помощи этой звезды.

— Я слышал о таком способе беседовать. Видишь ли ты что-нибудь, когда смотришь на эту звезду?

— Мой взгляд сливается со взором девушки, которая сейчас также смотрит на эту звезду своими милыми голубыми глазками; о, как часто они светились любовью, когда она смотрела на меня! Вдали от родины, посреди опасностей, такая связь является немалым утешением!

• Предыдущая
• 18/101
• Следующая