Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 4

• Предыдущая
• 4/49
• Следующая

— Это не ко мне. Во всей стране бардак, что вы от нас хотите? Не верите — посмотрите вот сюда. Это шестой позвонок…

Странно, но вечером, когда писатель лежал в больничной палате, к нему, впервые за много месяцев, пришла молитва. «Господи, — молился он, — я никчемная неблагодарная тварь. У меня даже не хватило совести поставить свечу к Твоей иконе. Ты можешь плюнуть на меня и приказать моему Ангелу-хранителю покинуть меня, грешного. Но я, окаянный, прошу Тебя, не оставь меня! Да, я плохой, неблагодарный, но… Дай мне еще хотя бы год и я… я обещаю… нет, не так… я клянусь, — опять не так!»

И вдруг из самых глубин писательского сердца вырвались слова, которых он не мог ожидать: «Господи, спасибо тебе за все!»

Внутри вмиг что-то оборвалось. Наступила тишина, вместе с которой пришло удивительное спокойствие. Неужели еще минуту назад волновало, на что он будет жить эти полгода? Беспокоило, что станет с сотней книг, лежащих в багажнике автомобиля? Господи, спасибо Тебе за все! Только сейчас писатель понял, увидел себя бегущим, как белка, только не в колесе, не имеющим ни начала, ни конца, а по узкой дорожке, ведущей к тупику. К высокой кирпичной стене. Еще секунда, — и он врежется со всего маха в эту стену… Но чья-то рука, сильная и одновременно добрая, останавливает его в нескольких сантиметрах от стены. Ему больно — и хорошо. Веки стали тяжелыми. Писатель уснул. Последнее, что он помнил — его собственные слова: «Господи, спасибо Тебе за все!»

Проснулся он от легкого прикосновения к плечу: «Больной, проснитесь! Идет обход». Какой обход? Почему он идет? Вообще, где я? Вообще, кто я? Писатель проснулся и спросил: «Какой сейчас час?» Ответа он не услышал, зато мозг профессионально подсказал: «Сейчас… час… Неправильно сформулировал»,

Но уже через секунду писатель забыл про это. В палату входили люди в белых халатах, среди которых он узнал того врача. Нет, Боже, только не это!

— Только ничего не говорите. Пожалуйста!

— Как, совсем ничего? Поинтересоваться, как зав отделением, что с вами, я могу?

На эти слова быстрее всех прореагировал вчерашний врач:

— Больной поступил вчера. Компрессионный перелом позвоночника…

— Снимки есть? — перебил его заведующий отделением.

— Конечно. Вот, смотрите. Шестой позвонок.

— Скалеоз, видимо еще детский, вижу. А где перелом?

— Странно, но вчера был…

— Вадим Евгеньевич, вы себя нормально чувствуете? Вчера на снимке был, а сегодня…

— …исчез. Нет, Валерий Иванович, правда — был!

— Хорошо, мы разберемся потом, — ответил заведующий и обратился к писателю:

— Батенька, я бы на вашем месте.

— Уже.

— Вот и славненько. А вы в рубашке родились. Если бы не ремень…

— Доктор, вы в это сами-то верите?

— Не понял…

— В ремень. Я его первый раз за всю жизнь забыл расстегнуть.

— Забавненько. Простите, интересно получается: может, действительно есть то, что неподвластно нашим мудрецам?

— Есть, доктор. И не ругайте вашего помощника.

Тот мигом откликнулся:

— Нет, правда, Валерий Иванович, я вчера…

— Я же сказал, после! — и, вновь обращаясь к писателю:

— Говорят, Бог любит троицу. Желаю нам обоим увидеться в другой обстановке. Например, на вашем творческом вечере.

— Вот как? — искренне удивился писатель, — а почему вы ни разу не подошли подписать книгу?

— Не поверите, но постеснялся. Да и очередь к вам большая была.

— К вам тоже — немаленькая. Всегда.

И впервые за много месяцев писатель рассмеялся. От души.

— Да, кстати, а какое сегодня число?

— Будете смеяться…

— Уже смеюсь…

— Тринадцатое, пятница.

— Выходит, сегодня Покров?

— Выходит, так

— Служба еще идет… Доктор, выпишите меня скорее…

Первым делом, вернувшись из храма домой, писатель набрал номер библиотеки Энска.

— Надежда Михайловна? Да, это я. Тоже, тоже рад вас слышать. Скажите, а мой приезд к вам еще актуален? Когда? Да в следующие выходные и приеду. Спасибо, обязательно захвачу. Скажите, а вы матушку Евфалию из Свято-Троицкого монастыря встречаете? Каждый день? Вот как славно! Передайте ей, пожалуйста, что я получил ее письмо. И… и… одним словом — еду.

Вообще-то писатель был очень пассивным человеком, если считал, что ему достаточно поставить свечку в церкви, чтобы все в его жизни образумилось. Видимо, он зашел уже так далеко в другую сторону, что трех свечей по десять рублей каждая, было недостаточно, а потому черная полоса в его жизни продолжалась. Готовясь к отъезду, он снял со сберкнижки деньги, лежавшие на его счету. После писатель и сам не понимал, что заставило его разделить всю сумму на две части: одну положить в паспорт, спрятав его в кармане пиджака, другую оставить в сумке. Он шел домой, когда обгоняя его, буквально пробежал молодой человек, обронивший что-то на ходу. Писатель поднял это «что-то». Не сразу, но постепенно до него дошло, что он держит в руках приличную пачку денег. Прошла секунда, затем другая, и он стал искать пробежавшего, которого и след простыл: «Эй, молодой человек! Вы потеряли…» Неожиданно перед ним возник юноша, который зашептал: «Что кричишь, приятель? Давай разделим деньги этого лоха». Писатель собирался сказать: «Зачем мне эти деньги», но не успел: перед ним, как в сказке, вырос, словно из — под земли, тот самый растеряха. Правда, не один, а с тройкой накаченных мужичков: «Вы мои деньги не находили? — «Да вот они». — «Простите, но у меня были доллары». — «Откуда я знаю, что у вас было?» — «А вы можете показать содержимое вашей сумки?» — Да пожалуйста», — писатель еле сдерживал гнев.

— Смотрите! — и он отдал сумку.

Растеряха достал его пачку денег, словно внимательно изучая, затем вернул деньги рассвирепевшему писателю:

— Простите.

Они расстались, но не успел наш друг пройти и стони шагов, как услышал чьи-то всхлипы. Плакал паренек дет двадцати. Он стоял на обочине, по-детски вытирая слезы, льющиеся буквально рекой.

— Что-то случилось? — остановился писатель.

— Обво… обво… ровали!

— Кто?

— Не знаю! Я деньги поднял… они… они…по…подошли…

— Ну и? — в сердце писателя стало тревожно. В романах это называется предчувствием. Оно его не обмануло. Правда, лучше не обмануло бы несколько раньше.

— Мои деньги вернули… я посмотрел, а там… бумажки. Я в Москве три месяца вкалывал! — и слезы с новой силой полились из глаз незнакомца.

Писатель полез в сумку и достал пачку денег, которую отдавал тому парню. Вверху лежала сотенная бумажка, внизу тоже, а посередине — аккуратно порезанная белая бумага. Неожиданно для себя он рассмеялся.

— Вам смешно? — обиделся паренек.

— Не обращай внимания. Сам такой. Сколько у тебя украли?

— Семь ты… тысяч.

— Надо же, у меня осталось десять. Бери семь, а это мне на дорогу.

— Вы… вы мне даете деньги?

— Нет, я отдаю долги.

— Не… не по… понял.

— Объясню потом. Бери деньги — и не будь ротозеем. Пока.

А вечером… Вечером какая-то сила подняла с кровати писателя. И он впервые за много месяцев ощутил тот прекрасный зуд, о котором уже забыл. Захотелось увидеть чистый лист бумаги, захотелось что-то написать на нем — не потому, что надо, что кто-то ждет этих строк, а потому, что если он не выжмет эти строки из себя, то… Одним словом, в ту ночь писатель не уснул. Точнее, уснул где-то под утро. А на столе лежали исписанные листы. Это был рассказ, который назывался…

— Следующая станция — Тверь. Конечная. — Раздался голос из динамика. Задремавший Пашка вздрогнул, потом сладко потянулся. Все. До автостанции всего две минуты ходьбы. Затем три часа до райцентра. Там он поймает попутку и к обеду окажется в родной деревне Еськино. Те долгие полгода, что он жил в Москве, картина возвращения в отчий дом, рисовавшаяся ему душными летними вечерами, была для него единственной отрадой. Пашка знал, что товарищи по строительной бригаде за глаза посмеиваются над ним. После смены он спешил в прокуренный вагончик, опасаясь соблазнов большого города. К тому же ему, деревенскому тихоне, не нравились местные девчата: слишком уж они бойкие. В еде и питье Пашка тоже довольствовался самым насущным. Бригадир Петр Иванович изредка подтрунивал над ним:

• Предыдущая
• 4/49
• Следующая