Конец! - Сникет Лемони - Страница 17

• Предыдущая
• 17/36
• Следующая

— Мы и без вас что-нибудь придумаем. — Вайолет очень надеялась, что голос её звучит уверенно, хотя уверенности она совсем не чувствовала. — Нам удалось выбраться из множества затруднительных ситуаций без вашей помощи.

— У меня в руках единственное оружие, которым можно угрожать Ишмаэлю и его сторонникам.

— Гарпунное ружье? — спросил Клаус. — Но Омерос же забрал его с собой.

— Нет, не гарпунное ружье, школяр безмозглый, — отрезал Граф Олаф с презрением. Последнее слово означало — «пытаясь почесать нос в тесноте птичьей клетки». — Я говорю о медузообразном мицелии.

— Гриб! — выкрикнула Солнышко.

Сестра и брат ахнули, и даже Невероятно Смертоносная Гадюка выразила удивление на свой змеиный лад, когда негодяй рассказал им то, о чем, возможно, вы уже догадались.

— На самом-то деле я не беременный, — признался он с ухмылкой, еле различимой сквозь прутья клетки. — Под платьем у меня водолазный шлем со спорами медузообразного мицелия. Если выпустите меня, я смогу угрожать всей компании смертельно ядовитыми грибами. Все эти болваны в длинных одеяниях станут моими рабами.

— А что, если они откажутся? — спросила Вайолет.

— Тогда я разобью шлем, — с торжеством крикнул Олаф, — и уничтожу все на острове.

— Но тогда и мы будем уничтожены, — запротестовал Клаус. — Споры отравят нас так же, как всех остальных…

— О-хо-хо, — пробормотала Солнышко, имея в виду «больше ни за что». Не так давно младшая Бодлер уже отравилась медузообразным мицелием, и детям не хотелось думать о том, что произойдёт, если не найдётся васаби, чтобы нейтрализовать яд.

— А мы сбежим на их лодке, бестолочь, — огрызнулся Олаф. — Зря, что ли, здешние олухи строили её весь год. Лучшее средство, чтобы оставить это место и отправиться туда, где кипит жизнь.

— Может быть, они и так нас отпустят, — предположила Вайолет. — Пятница говорила, что любой, кто захочет покинуть колонию, может отплыть в лодке в День Принятия Решения.

— Много ли девчонка тут прожила, — фыркнул Граф Олаф. — Она все ещё верит, будто Ишмаэль позволяет людям делать, что они хотят. Не будьте такими же тупицами, сироты.

Клаусу отчаянно хотелось, чтобы его записная книжка лежала сейчас, раскрытая, у него на коленях, а не валялась на другом конце острова со всеми другими запрещёнными предметами.

— Откуда вы столько знаете про этот остров, Олаф? — настойчиво спросил он. — Вы же тут, как и мы, всего несколько дней.

— Как и вы, — издевательским тоном повторил негодяй, и клетка опять затряслась от его смеха. — Вы что же, воображаете, будто ваша трогательная история — единственная на свете? Думаете, этот остров только и ждал, когда вас выбросит на его берег? Думаете, я сидел дома и ждал сложа руки, пока вы, жалкие сироты, случайно попадётесь мне на пути?

— Босуэл, — буркнула Солнышко. Она имела в виду что-то вроде «ваша жизнь меня не интересует». А Невероятно Смертоносная Гадюка зашипела, очевидно соглашаясь с девочкой.

— Я мог бы нарассказать вам таких историй, Бодлеры! — глухо проскрипел Граф Олаф. — Я мог бы открыть вам такие тайны — о разных людях, о разных местах. Такие тайны, какие вы и вообразить не способны. Я бы рассказал вам про распри и расколы, которые начались ещё до вашего рождения. Я мог бы даже рассказать кое-что о вас самих, чего вы даже и не подозреваете. Только отоприте дверцу, сироты, и я расскажу вам то, чего вам самим вовек не узнать.

Бодлеры переглянулись и вздрогнули. Даже при ярком свете дня, даже запертый в птичьей клетке, Граф Олаф все равно наводил страх. Казалось, существует нечто столь злодейское, что может угрожать им даже на краю света, запертое крепко-накрепко. Эти трое детей всегда были любознательными. Вайолет мечтала познать тайны механического мира своим изобретательским умом с той минуты, как в кроватку ей положили первые клещи. Клаус мечтал прочесть все, что попадало ему в руки, с тех самых пор, как гость в бодлеровском доме начертал алфавит на стене его спальни. А Солнышко всегда изучала Вселенную при помощи зубов, сперва кусая все интересное, а позднее пробуя пищу на вкус более вдумчиво, чтобы усовершенствовать свои кулинарные таланты. Любознательность была отличительной чертой Бодлеров, поэтому можно было бы предположить, что им будет очень любопытно услышать побольше о тайнах, о которых упоминал негодяй. Но в словах Графа Олафа слышалось что-то очень, очень зловещее. Слушать его речи было все равно что стоять на краю глубокого колодца или гулять по высокой скале глубокой ночью. Или слышать странное шуршание у себя за окном спальни и знать, что в любой момент может произойти что-то опасное, из ряда вон выходящее. Слова Олафа заставили Бодлеров вспомнить ужасный вопросительный знак на экране радара на «Квиквеге», олицетворяющий тайну, настолько грандиозную, что она не могла уместиться в их сердцах и умах, — нечто, пока скрытое от них и способное разрушить их жизнь, если тайна будет раскрыта. Подобного рода тайну Бодлерам не хотелось услышать ни от Графа Олафа, ни от кого бы то ни было; и хотя рано или поздно избежать этого было явно невозможно, дети все равно хотели этого избежать, и поэтому, не сказав ни слова человеку в клетке, они встали и обошли книжный куб кругом, откуда клетка с Олафом не была видна. И там они сели, прислонились к странному плоту и стали смотреть вдаль, на плоскую поверхность моря, стараясь не думать о том, что говорил им Олаф. Время от времени они делали по глотку из раковин, висевших у них на поясе, надеясь, что крепкий и незнакомый напиток отвлечёт их от мыслей, крутившихся у них в голове. И всю вторую половину дня, пока солнце не опустилось за горизонт плещущего моря, бодлеровские сироты сидели, посасывали сердечное и размышляли, осмелятся ли они когда-нибудь узнать, что откроется в сердцевине их горестной жизни, когда будут сняты слой за слоем — каждая тайна, каждый секрет и каждая беда.

Думать о чем-то — все равно что подбирать камни во время прогулки, собираясь либо бросать с берега камешки в воду, либо разбивать стеклянную дверь музея. Когда вы о чем-то думаете, походка у вас тяжелеет, и, по мере того как мыслей накапливается все больше, вы ощущаете все большую тяжесть, и под конец бремя мыслей становится невыносимым и вы уже не можете ступить ни шагу и способны лишь сидеть и смотреть на мягко набегающие волны океана или слушать мягкие шаги охранника и, думая слишком усиленно о слишком многом, не способны больше ни на какие действия.

К тому времени, как солнце село и длинные тени легли на прибрежную отмель, бодлеровские сироты так отяжелели от мыслей, что не могли пошевелиться. Они размышляли об острове, о страшной буре, которая занесла их сюда, о лодке, которая выдержала шторм и спасла их, о собственном предательском поведении в отеле «Развязка», в результате чего им пришлось спасаться в одной лодке с Графом Олафом, который сейчас перестал уже звать Бодлеров и громко храпел у себя в птичьей клетке. Они размышляли о колонии, о тучах, нависших над ними, когда островитяне подвергли их опале, о давлении окружающих, когда островитяне приняли решение бросить детей на отмели, о рекомендателе, с которого началось это давление, и о загадочном яблочном огрызке, который, с их точки зрения, был ничем не лучше, чем спрятанные Бодлерами предметы, в первую очередь и навлёкшие на них неприятности. Они думали о Кит Сникет, о буре, из-за которой она очутилась на верхушке необычайного книжного плота в бессознательном состоянии. Думали о своих друзьях — тройняшках Квегмайрах, которых, возможно, тоже застиг шторм в открытом море, и о подводной лодке капитана Уиддершинса, лежавшей на дне, и о загадочном расколе, лежащем в основе всего происходящего подобно громадному вопросительному знаку. И наконец, как и всегда с наступлением сумерек, дети думали о родителях. Если вам приходилось терять кого-то из близких, вы знаете, что, думая о них, вы стараетесь представить, где они сейчас. Поэтому Бодлеры думали о том, как далеки от них сейчас мама и папа и как близко от них находится все зло мира — всего в нескольких шагах, запертое в клетке. Так они сидели и размышляли. Размышляла Вайолет, размышлял Клаус, размышляла Солнышко, и по мере того, как день склонялся к вечеру, мысли так навалились на них своей тяжестью, что им казалось — больше они не выдержат самой легковесной мысли. И тем не менее, когда на горизонте погасли последние солнечные лучи, у них нашлось ещё о чем подумать, ибо в темноте они вдруг услышали знакомый голос, и тут им пришлось размышлять о том, что делать дальше.

• Предыдущая
• 17/36
• Следующая