Железный дождь - Курочкин Виктор Александрович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/29
• Следующая

– У меня сапоги развалились, – доложил Левцов. Политрук малость оживился. На его измятом, заросшем лице промелькнула улыбка:

– Совсем развалились?

– Так, что можно мыть ноги, не снимая сапог.

Колбаско посмотрел на Левцова, на его сапоги и грустно покачал головой:

– Плохо дело. Сапог у меня нет. Ничего у меня нет. Даже винтовок не хватает. У вас хоть есть карабины. Это очень хорошо. А ведь есть такие, что приходят совсем без оружия, словно к теще на блины, – сказал Колбаско и устало закрыл глаза.

Эта длинная речь, видно, совсем его утомила. Богдан понял, что с подобными вопросами к нему обращаются ежеминутно и он от них смертельно устал.

Сократилин отправился разыскивать младшего сержанта с двуствольной фамилией, Могилкин с Левцовым, – рыскать по домам «насчет чего-нибудь пожрать». Рота остановилась в трех километрах от Новгорода в крохотной деревушке. Жили в ней старики со старухами да ребятишки.

Костомарова-Зубрилина Богдан нашел около полуразвалившейся бани. Младший сержант с ложкой в руке сидел около костра, над которым висел на палке котелок. Он варил щи. Тут же под шинелью спал красноармеец. Поодаль звездой, голова к голове и раскинув ножницами ноги, спало еще шестеро. Девятый сидел на порожке бани, чистил винтовку и заунывно тянул песню, состоявшую из одних и-и-а-а-ля-ля! Здесь же, опустив тупое рыло, стоял пулемет «максим». К стене бани привалились ручной пулемет и четыре винтовки.

Сократилин представился и сообщил, что ему приказано принять взвод.

– Бога ради! – воскликнул Костомаров-Зубрилин и широким жестом показал на спящих. – Девять на месте, трое в деревне старух щупают, тринадцатый пошел в соседнее село к поэту… – Младший сержант закатил глаза и стал вспоминать имя поэта. – Дер… дир… тир… Черт бы его побрал! Не упомню. А я своего поэта не отпускал. Попов – его фамилия. Он сам у ротного выпросился. В общем, старшина, я тебе скажу: если он не вернется, тебе ж лучше будет.

– Почему?

– Понимаешь… – Костомаров-Зубрилин опять закатил глаза. – Он какой-то недоделанный, да еще в очках. После каждого выстрела очки протирает. И вообще не рота у нас, а самый распоследний сброд.

– Это я и сам вижу, – сказал Богдан.

Боец на пороге бани продолжал чистить винтовку и тянуть бесконечно: «И-и-а-а-ля-ля!» Сократилин подошел к нему, сел.

Тот даже не посмотрел на Богдана.

– О чем поете? – спросил Сократилин.

Боец покосился на сократилинские медали и сплюнул.

– Если бы старшина знала, о чем моя поет, твоя плакала.

– Фамилия? – строго спросил Богдан.

– Зачем твоей моя фамилия?

– Встать, разгильдяй! – рявкнул Сократилин.

Боец испуганно вскочил, одернул гимнастерку и козырнул.

– Рядовой Кугушев.

– Садитесь, рядовой Кугушев. И знайте: теперь я ваш командир. Сами-то из татар будете?

– Татарин, татарин, – охотно подтвердил Кугушев и сообщил, откуда он сам, какая у него жена хорошая, и какие у них славные ребятишки, и как он тоскует по своему дому. – Война очень плохой дело, – решительно заявил Кугушев. Богдан вполне был с ним согласен. После этого Кугушев принялся чистить винтовку и нараспев думать о своем доме.

Младший сержант пригласил Сократилина «откушать штец». Они были солоней самой соли.

– Не рассчитал, – оправдывался Костомаров-Зубрилин. – Варил я их с невымоченной солониной да еще малость подсолил. Не рассчитал.

Похлебали щей, покурили, покалякали о том, о сем, ругнули Гитлера. Костомаров-Зубрилин сообщил, что зовут его Петром Аггеичем, что сам он из Ростова, кадровик, был артиллеристом-наводчиком.

– Недалеко от Вильно немецкие танки раздавили нашу батарею, да. А в артиллерии я был на виду, первым наводчиком, да. На стрельбах в прошлом году сам командир дивизии мне руку жал, да. – Младший сержант вздохнул и сказал, что это не война, а сплошное свинство.

Над Новгородом появились «хейнкели». По ним принялась лупитъ зенитная батарея. Зенитки тявкали то отрывисто, то взахлеб. Белые комки разрывов испятнали над городом небо. Бомбили «хейнкели» беспорядочно. Возможно, у них не было заданных объектов, а возможно, им мешал плотный огонь наших зениток. Когда «хейнкели» улетели, над городом долго висела серая пыль и в центре горел дом.

– Ну вот, прилетел, нашумел, сбросил, наверное, груза тысяч на сто и сжег трехкопеечный дом. – Костомаров-Зубрилин потянулся к Сократилину и пристально посмотрел ему в глаза. – А когда мы их дома жечь будем? Да и будем ли?

– Конечно, будем, – сказал Богдан.

Пришли бойцы, те, что, по выражению Костомарова-Зубрилина, «щупали» старух в деревне.

– Принес, Митька? – спросил младший сержант.

– Я – да не принесу! – воскликнул синеглазый солдатик в непомерно больших шароварах и в гимнастерке до колен. – Рубайте, товарищ командир, – и поставил перед младшим сержантом котелок с молоком.

– Был командир, да весь вышел. Теперь он командир. – Костомаров-Зубрилин показал на старшину Сократилина, взял котелок, приложился к нему и не оторвался, пока не выдул полкотелка, потом предал Сократилину.

– А сам-то ты пил? – спросил Богдан синеглазого Митьку.

– Так точно, товарищ старшина. Надулся, как клещ. – Митька выпятил живот и постучал по нему кулаком. – Рубанули дай бог.

Красноармеец в распоясанной шинели, заросший до бровей рыжими волосами, ухмыльнулся:

– Шпана ты лиговская, Митька.

– Пошел бы ты, дядя, знаешь куда? – Митька посмотрел на Сократилина и прищурился. – Сказать ему, товарищ старшина, куда?

Богдан погрозил ему пальцем. Митька понимающе кивнул головой и закричал:

– Эй, хан Батый, айда молоко трескать!

Кугушев положил винтовку и, подойдя к Митьке, спросил:

– Чего орешь, глупый башка? Где твой молоко? – Взял котелок с молоком, выпил до дна, вернулся на порог бани и принялся драить винтовку.

Старшина отозвал Митьку в сторону и крепенько предупредил, чтоб тот бросил свои штучки-дрючки. Пока Богдан распекал, Митька слушал внимательно и даже старался быть очень серьезным, а потом поднял на Сократилина озорные глаза:

– А если не брошу? Что вы со мной сделаете? Домой-то все равно не отправите.

Митька Крылов был из Ленинграда. Как только началась война, он первым прибежал в военкомат и записался в добровольцы, хотя ему и семнадцати не было. Каким образом ему удалось провести комиссию военкомата, трудно сказать. Впрочем, для таких, как Митька Крылов, преград не существует.

– А вот возьму да и отправлю, – сказал Сократилин и утвердительно кивнул головой.

– Куда? – изумился Митька. – В Ленинград?

– В тыл. В детдом.

Это Митьку смутило. Он задумался, поскреб затылок и сказал:

– Ладно, договорились… Эй, Кугушев, теперь ты не Батый, а генерал Чингисхан!

Костомаров-Зубрилин, опрокинувшись на спину и задрав вверх ноги, захохотал. Кугушеву тоже стало смешно. Сократилин плюнул и обозвал Митьку мальчишкой.

Наконец-то появились сократилинские подрывники. Они притащили ведро картошки, каравай хлеба и сметану в глиняном черепке. Обычно в таких черепках в деревне кормят кошек.

Могилкин по приказанию Левцова стал чистить картошку. А сам Левцов принялся выламывать на дрова в бане раму и поднял такой шум, что и мертвый проснулся бы. Разбуженные бойцы возмутились и принялись было ругать Левцова, но он один всех перекричал да еще потребовал табаку на закрутку. Левцов вообще, где бы ни появлялся, задавал тон, как петух в курятнике. Сократилин давно уже перестал обращать на это внимание, а тут его вдруг осенило: «А что, если я Левцова назначу командиром отделения? Должен потянуть».

Сократилин раздобыл листок бумаги с карандашом. Потом выстроил свое «войско» и переписал. Оказалось в наличии семнадцать человек, шесть обычных винтовок, две винтовки СВТ, ручной пулемет Дегтярева и станковый – «максим», четыре карабина, шесть «лимонок» и четыре гранаты РГД. Взвод Богдан разбил на два отделения.

Командиром первого отделения назначил Костомарова-Зубрилина, а второго – Ричарда Левцова. Получив власть, Левцов застегнул воротник, сдвинул набок пилотку, затянул на последнюю дырку ремень и зычно скомандовал:

• Предыдущая
• 22/29
• Следующая