Империя (Под развалинами Помпеи) - Курти Пьер - Страница 41

• Предыдущая
• 41/122
• Следующая

Легче вообразить, нежели описать, эту встречу, полную радости для всех четырех, особенно для молодой милетской девушки и помпейского навклера, питавших друг к другу не мимолетное чувственное влечение, а благородное и глубокое чувство.

После первых слов приветствия внучка Августа, об– ращаясь к Мунацию Фаусту и указывая на Неволею, сказала:

– Вот тебе, о Мунаций, радость твоего сердца. В доме Луция Эмилия Павла она не была, не есть и никогда не будет невольницей: она достойна тебя. Ты видишь, она и тут со мной, и я нарочно взяла ее с собой, чтобы убедить тебя в том, что я считаю ее своей подругой. Она моя venerea, и я поручила ей эту обязанность для того, чтобы всегда иметь ее при себе и видеть ее всеми уважаемой.

Пусть не удивляется этим словам читатель. Venerea, повторяю, была в то время наперсницей римской матроны, но должна была быть, по своему общественному положению, невольницей или вольноотпущенницей. В чем состояла ее обязанность, читатель, вероятно, припомнит; но эта обязанность не делала ее презренной, а напротив, возвышала; и действительно, venerea была самой близкой и любимой невольницей своей госпожи, не только не стыдясь, как это мы увидим впоследствии, своей должности, но, напротив, постоянно гордясь ею. Словом, поручая Тикэ упомянутую обязанность, Юлия уже этим самым делала ее своей фавориткой.

– Пусть вознаградят тебя, о божественная Юлия, сами боги за твое великодушие. Она свет моих очей, дыхание моей жизни, и я готов повиноваться тебе беспрекословно, если ты сохранишь для меня мою Тикэ.

– Вот тебе, Мунаций Фауст, хирограф нашего договора. Хотя мне тяжело расстаться с твоей Тикэ, но по возвращении твоем из Греции она будет отдана тебе: клянусь в этом per Jovem lapidem и Венерой, от которой происхожу.[139] Деций, не так ли мы условились?

– Да, так.

Взяв хирограф, написанный на пергаменте, Мунаций Фауст спрятал его себе за пазуху.

После этого обе пары расположились на обеденных ложах, а невольники подали молчаливо роскошное угощение.

Несомненно, Юлия, Деций Силан и Мунаций щедро одарили изидиных жрецов, если последние оказали им такое внимание и такое гостеприимство. В данном случае могло, разумеется, влиять на жрецов и высокое общественное положение их гостей, заставившее первых быть еще внимательнее к последним.

Но наши влюбленные, занятые более своими чувствами и счастливые своим свиданием, не обращали внимания на вкусные и изысканные яства. На этот раз и я не стану описывать роскошного пира в изидином храме, так как кроме того, что я уже говорил о завтраках и ужинах в предшествовавших главах, мне придется еще, по необходимости, касаться этого предмета в последствии, в виду того, что в эпоху моего рассказа римский мир подпал такому влиянию философии Эпикура, что пиры занимали важное место в римской жизни. Совершенно же умолчать об этой второй половине церемонии посвящения я не мог, так как оргия, следовавшая непосредственно за посвящением, была необходимым условием всей церемонии и одним из сильных средств к увеличению числа адептов.

Неволея Тикэ рассказывала помпейскому навклеру все, что случилось с ней в последние два дня, прошедшие с минуты их разлуки; рассказала о своем ужасе и отчаянии, видя себя проданной Юлии, о том, как она была принята этой последней и об испытанной ею доброте внучки Августа; как обрадовалась, когда Юлия сказала ей, что она увидит вновь Мунация и вскоре будет ему возвращена, передала о переговорах Юлии с верховным жрецом Изиды, Рамзетом, о прибытии их в храм, об участии, какое она принимала в качестве богини в только что окончившихся мистериях и на что согласилась потому только, что этим лишь способом могла увидеть его, Мунация, и что такое участие, как говорил ей иерофант, дозволяется священными книгами.

Юлия, в свою очередь, разговаривала, не умолкая, с Децием Силаном, но когда на небе показались первые признаки утренней зари, Силан первый пришел в себя и, обращаясь к помпейскому навклеру, сказал:

– Часы высшего блаженства оканчиваются для нас, о Мунаций! Нам следует пожалеть наших милых: они устали от волнений, хотя и сладких, этой ночи и им необходим отдых.

Мунаций Фауст выразил, разумеется, на это свое согласие. Тогда Деций Силан щелкнул пальцами и объявил явившимся по этому знаку невольникам о желании его сотрапезников отдохнуть.

По уходе невольников, в банкетный зал вошли иерофантиды, жрицы богини Изиды, на обязанности которых лежало не столько благочестивое участие в священных церемониях, сколько пособничество римским матронам во время их времяпрепровождения в изидином храме, и увели Юлию и Неволею в приготовленные для них комнаты. Вслед за ними ушли в свои комнаты Деций Силан и Мунаций Фауст, чтобы восстановить свои силы в объятиях Морфея.

Но удовольствия посвящения не были так коротки; они продолжались целых три дня: пиры следовали за пирами, оргии за оргиями,[140] которым отдавались в эти дни и обжорливые, развратные жрецы Изиды, особенно когда в мистерии посвящались богатые лица высшего класса общества.

Таким образом, Деций Силан имел время передать Юлии, между поцелуями я излияниями любви, свои планы о похищении ее матери, и прежде чем прошли для них три дня блаженства, они успели посвятить в тайны своего предприятия и Мунация Фауста, который из любви к Тикэ и из признательности к ее госпоже, обещал им свое полное содействие.

Более чисты и невинны были беседы помпейского навклера с милетской красавицей: они мечтали вдвоем о счастливом для них будущем и радовались его близкому осуществлению; они беспрерывно обещали друг другу остаться верными своей любви, и трехдневное их свидание было для них настоящей идиллией.

Но три дни прошли с быстротой молнии, и по окончании их, в храме, на алтаре, украшенном гирляндами из вербены (железняка) и посреди благоуханий сабинской травы и costum'a была принесена новая жертва Изиде[141] с молитвой к богине о покровительстве двум друзьям, Децию и Мунацию, и их товарищам, в морском путешествии, которое они должны были скоро предпринять; об этом пламенно молили Изиду и обе женщины, Юлия и Неволен. Я уже говорил, что этой египетской богине не только египтяне, но и все нации, принявшие ее культ, приписывали власть над морской стихией, с наступлением же весны праздновался день корабля Изиды.

«Мои жрецы, – так говорила верующему Апулею сама Изида, явившаяся ему в храме, – должны будут завтра чествовать меня, как богиню моря, посвятив мне вновь выстроенное судно; настоящее время года благоприятствует этому потому, что теперь нечего бояться ветров, господствующих зимой, и воды успокоились, способствуя мореплаванию».[142]

Жертвоприношение Силана и Мунация Фауста, как нарочно, совпало с упомянутым праздником, принятым и римлянами и названным ими Navi gium Isidis, который они праздновали с большим торжеством.

Упомянутый Апулей оставил нам описание всех торжественных церемоний этого праздника, в день которого египтяне отправлялись к берегу моря и посвящали тут Изиде новое судно, сделанное с особенным искусством и сплошь покрытое священными египетскими надписями. Судно очищалось во время этой церемонии зажженным факелом, яйцами и серой; на белом парусе шестифутовыми иероглифами была написана молитва к Изиде о покровительстве от бурь, – жрецы и народ спешили на судно с корзинами, полными ароматических веществ и всего, что необходимо было для жертвоприношения. В заключение церемонии в море выливалось молоко, смешанное с различными веществами, и затем поднимался якорь, что выражало предоставление судна на произвол волн и ветров.

Подобный же обряд исполнялся и римлянами в праздник Navigium Isidis,[143] с той только разницей, что, спустив новое судно на воду, – Тибр заменял тут море, – римляне возвращались в храм Изиды, где молили ее за императора, империю и народ римский, а также и за охранение мореплавателей в течение всего года. Остальная часть дня проводилась в играх, процессиях и разного рода увеселениях.

• Предыдущая
• 41/122
• Следующая