Генерал Корнилов - Кузьмин Николай Павлович - Страница 63
- Предыдущая
- 63/150
- Следующая
Лавр Георгиевич согласился без лишних слов. На другой день он выехал в Каменец-Подольск, в штаб армии.
Тем временем события в Петрограде развивались своим порядком. Едва появившись в штабе армии, Лавр Георгиевич узнал, что «нота Милюкова» обошлась дорого и самому правительству. Свои высокие посты оставили сразу двое министров – Милюков и Гучков. К изумлению Корнилова, военное министерство возглавил адвокат Керенский.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Борис Викторович Савинков, выдающийся конспиратор и подпольщик, знаменитейший террорист, отправивший на тот свет не одного крупного сатрапа царского режима, переживал нечто похожее на истинное потрясение – так подействовала на него неожиданная встреча с давнишним знакомцем. Если быть точнее, то поразила его, человека закаленного внезапностями своей боевой профессии, не сама встреча, хотя столкнуться нос к носу с человеком, мысленно отпетым и похороненным, было подобно грому над головой или проблеску молнии перед глазами. Савинков был сражен непостижимым поведением знакомца, на которого он буквально наскочил у входа в ресторан «Альпийская роза», куда, как недавно выяснилось, полюбили заглядывать сотрудники английского посольства в Петрограде.
Знакомцем, внезапно встреченным на пороге ресторана, был Рутенберг, инженер и конспиратор-террорист, пропавший вдруг из Петрограда (тогда – еще Петербурга) после загадочного исчезновения попа Гапона, тоже человека знаменитого на всю Европу и сильно донимавшего прежнюю, старорежимную охранку со всеми ее филерами, провокаторами и генералами. Гапон исчез так таинственно, как будто провалился в землю, и вдруг спустя месяц был обнаружен на даче в Озерках болтающимся в петле, закрепленной на вешалке в прихожей. Пустынная, заброшенная дача принадлежала инженеру Рутенбергу.
Рутенберг вышел из «Альпийской розы» не один, а со спутником, и Савинков, как ни был поражен явлением давно сгинувшего знакомца, одним летучим взглядом натренированного конспиратора признал в этом его спутнике успевшего уже примелькаться развязного одесского еврея Розенблюма, таскавшего в кармане добротный документ на имя подданного Великобритании Сиднея Рейли. Искусно-пронырливый и обходительный, этот еврейчик был поразительно смазлив. Своей оживленной физиономией он сильно смахивал на итальянца. Савинков заметил, что английское посольство усиленно напичкивало Петроград именно молодыми, именно привлекательными сотрудниками, как будто намеревалось использовать их в качестве неотразимых соблазни-телей. На такие вещи глаз у Савинкова был наметан: природных бабников он засекал без промаха… Впрочем, в число официальных сотрудников посольства Рейли (он же – Розенблюм) как будто не входил.
Так, значит, Рутенберг живой и невредимый? Где же он столько пропадал?
Ошеломленный внезапной встречей, Борис Викторович сделал непроизвольное движение, неподготовленное совершенно, а следовательно, искреннее и душевное: он приостановился и даже, кажется, раскинул руки, собираясь обниматься. Еще бы, столько лет и столько зим!
О дальнейшем Савинков постоянно вспоминал со стыдом. На его сердечное движение не последовало отзыва. Рутенберг повел себя так, словно они виделись вчерашним днем. Он лишь приостановился для небрежного рукопожатия и, торопясь к дожидавшемуся спутнику, нетерпеливо высвободил руку.
– Я вас найду, – пообещал он на ходу. Словно какому-то кабацкому приставале, пьяненькому прилипале!
«Те-те-те… Что бы это значило?» Савинков был обескуражен и оскорблен. Такой тычок, такое, с позволения сказать, великобар-ское отпихивание! Да уж не с ума ли он сошел? Как смел?
Невыразимая нелепость положения заключалась в том, что столь искренне обрадоваться встрече (и броситься, естественно, с объятиями) полагалось Рутенбергу, а вовсе не ему, Савинкову, всемогущему повелителю загадочных и безжалостных боевиков. Кто такой, в конце концов, этот ничтожный инженеришка по сравнению с ним, чье имя заставляло вздрагивать министров и губернаторов! Подчиненное, зависимое положение Рутенберга было таким, каким ему и полагалось в боевых террористических организациях, где высшие лишь повелевают, а низшие исполняют приказания беспрекословно. Рутенберг всю свою жизнь и являлся таким низшим бессловесным исполнителем. Как он сиял, как ликовал, когда Савинков находил необходимым милостиво обратить к нему свой надменный лик! Этот редкий знак внимания Рутенберг искренне воспринимал как отличие и поощрение. И вдруг… вот эта нелепая встреча!
Подумать только – сунул руку на ходу и убежал! Не оглянулся даже… Да что же, черт возьми, происходит нынче в Петрограде и в России? Отчего вдруг так переменились люди? Или, может, так изменились времена?
Встреча с Рутенбергом повергла Савинкова в глубокие и мрачные раздумья. В эти дни, когда вокруг, куда ни глянь, правила свой пышный бал сплошная эйфория, Савинков, напротив, находился в постоянном раздражении, в затянувшемся приступе исступленного недовольства всем и всеми, грозившем, как он знал по опыту, перейти в самую настоящую злобу, в ненависть обманутого неудачника, опоздавшего на общий праздник. Во все дни своего нынешнего пребывания в бурлящем Петрограде Борис Викторович не переставал испытывать нарастающее ощущение своей ненужности, своей, что ли, отстраненности от главного, от основного, что происходило и вершилось. Говоря по совести, он страдал от своей невостребованности для событий, которые готовил всей боевой кровавой жизнью. Столько рисковать, столько сделать и вдруг оказаться на обочине, чуть ли не в канаве!
Интересно бы спросить всех этих скороспелых революционеров, доставало ли у них смелости угрожать жизни самого царя? Зато сейчас – только послушать!.. Савинков испытывал досаду, что он пересидел во Франции и с возвращением в Россию сильно запоздал. Но он же воевал, а не развратничал в Париже! Он и во Франции, как мог, работал на свержение проклятого царизма! Эту его заслугу, этот фанатизм, это постоянство отметил, кстати, такой человек, как Уинстон Черчилль, потомок славных Мальборо. К слову, он его и обнадежил насчет будущего: Черчилль, уже прощаясь после встречи, обронил, что в российской буре Савинкову предстоят великие дела. А такие люди слов на ветер не бросают… Ободренный разговором с Черчиллем, воспаляемый надеждами, Савинков рванулся в Петроград. И что же он увидел, что застал? Оказывается, он здесь никому не нужен.
Гордость его воспламенялась, он зажмуривался и скрипел зубами. А тут еще эта встреча с Рутенбергом…
Перед глазами Савинкова сами собой воскресли великие события двенадцатилетней давности. Как вроде бы все давно происходило, а в сущности совсем-совсем недавно. Тогда, после российского позора от японцев, после унизительного Портсмутского мира, с которым Витте вернулся из Америки, вкрадчивый и обходительный Рутенберг стал настоящей тенью глупого доверчивого Гапона. Так ему было приказано, и так он все исполнил, превратившись чуть ли не в родственника наивного попа, поверившего в свое великое предназначение. Рутенберг был с ним под огнем солдат на площади, он уползал с ним в подворотню по крови и валявшимся телам, он с ним прятался потом и умело конспирировал (даже сам остриг его тупыми ножницами), уехал с ним за границу и там провел по всем заранее намеченным адресам.
Примечательна пестрота людей, встречавшихся с Гапоном, принимавших в нем участие. Первый свой приют он нашел в Париже на квартире Азефа. Затем мятежного священника прини мали Ленин и Плеханов, французские социалисты, а в Англии даже особы королевской крови. Однако чем основательнее становились эти зарубежные знакомства, тем все более мрачнел Гапон. Наступало запоздалое прозрение, страшное, смертельное. Он помнил, что рабочие Питера, вся многотысячная доверчивая масса, двинулись к царю с одной целью: пожаловаться, как отцу. Но разве не шныряли люди, подбивая молодых рабочих разбить оружейные магазины на Большой Конюшенной и на Литейном? А Рутенберг вдруг зачем-то потребовал побросать все хоругви с иконами и, вооружившись, пробиваться к Зимнему с боем!.. Все это вспоминалось, и Гапон мрачнел. Азеф, Рутенберг… Плеханов с Лениным… Какой клубок интриг, какая круговерть! Куда его занесло? День ото дня Гапон становился все более желчным, раздражительным. В его сочном украинском языке все чаще прорывалось: «жиды», «жидовская шайка». Это был опасный признак. Еще немного, и прозревший поп примется каяться, замаливать свои невольные грехи.
- Предыдущая
- 63/150
- Следующая
