Подобно тысяче громов - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/56
• Следующая

– А кого мы сегодня поздравим с обновкой?

– Альперовича, – раздался голос Романа.

Антон поднял голову. Сидор и Роман стояли на крыльце. Оба немного смущены – Сидор водил по телу приятеля какой-то палкой, напоминающей милицейский демократизатор.

– Это что у тебя? – спросил Онтипенко. – Металлоискатель?

Сидор серьезно кивнул.

– Да. Я решил всех проверить на тему оружия. Слишком много трупов уже.

– Да ты сдурел – проверять. Сказал бы – мы бы сами не брали. – К изумлению Антона, Онтипенко сунул руку под пиджак и отстегнул кобуру. – И что дальше делать?

– Дальше, – ответил Сидор, – мы пойдем в дом, запремся и будем разбираться, что к чему. А потом сядем по машинам, пристегнем пистолеты и поедем по домам. А до этого никто из дома не выйдет.

– Ты сошел с ума, – сказал Онтипенко. Это был не вопрос – утверждение. Типа «ага, я понял, что тут происходит». Чувство было Антону знакомо: по крайней мере один раз ему взаправду показалось, что его собеседник сошел с ума. Год назад, когда Паша под грибами появился ночью в его квартире, озираясь и говоря, что за ним следит «мафия мертвецов».

– Мне тоже провериться? – спросил Антон.

– Конечно, – кивнул Сидор, и Антон посмотрел ему в глаза. Ни грана безумия не было в них – глаза как глаза.

А вот еще был случай, Сережа рассказывал. Пришел он как-то в гости, а ему в Питер надо было, через час поезд, через пятнадцать минут выходить. Ну, а там, куда он пришел, все забивают и ему тоже предлагают дунуть. Ага, решает он, я дуну, забуду про поезд и никуда не поеду. Не буду курить!

Но дунуть-то хочется! И что Сережа сделал? Он взял бумажку и написал на ней: Сережа! Тебе пора отсюда уходить! Сообразил: вот я дуну, а потом увижу бумажку и сразу вспомню: пора уходить. Ну, понятно, Сережа курит, его круто вставляет, он сидит всем довольный и вдруг – что такое? – видит листок. На нем написано: Сережа! Тебе пора отсюда уходить! Ну, он переворачивает листок и пишет на чистой стороне: И отсюда тоже.

Антон! Тебе пора отсюда уходить! Выйти из этого самолета! И отсюда тоже!

Следом за Онтипенко Антон входит в усадьбу.

Я прочел когда-то: место любви тем и отличается от места преступления, что туда нельзя вернуться. Через месяц я опять стою в холле загородного дома Сидора. Мы все кинули вещи в те же комнаты, где останавливались в прошлый раз. В Женькиной комнате никого, но я боюсь заходить туда, на опустевшее место любви.

Когда-то я писал стихи, немножко переводил, чуть-чуть играл на гитаре. С тех пор я заработал очень много денег, но забыл, как складывать слова в строчки. После смерти мы с Ромкой могли бы поделить Женю по справедливости: он поставит ей надгробный памятник, а я напишу стихотворение. Когда-то я верил, что фотография на могильной плите не выдержит соперничества с ямбом или хореем, что слова могут описать запах женских волос, нежную бархатистость кожи, трепет плоти. Я в это верю до сих пор: жаль только, я забыл, как складывать слова в строчки.

Все нервничают, Альперович барабанит пальцами по столу, говорит зимой поедем в Давос, кататься на горных лыжах. Рома сидит мрачный, кажется, уже немного пьяный, говорит:

– До зимы еще дожить надо. Вот позовет сейчас Сидор братков и положат нас прямо тут, безоружных. Мест в бизнесе освободится!

– Ну, – говорит Поручик, – сказал тоже. Мы ведь не бандиты все-таки.

– А кто? – спрашивает Рома.

– Мы – друзья.

Если бы я мог говорить откровенно, я бы сказал: мы очень странные друзья, Поручик. Мне трудно считать себя Ромкиным другом. Я имею в виду – последний год. Нельзя дружить с человеком и спать с его женой. Можно ее любить, но спать – нельзя.

– Да какие вы друзья, мальчики, – говорит Лера. – Вы же вечные конкуренты, всю жизнь хуями меряетесь.

– В детском саду последний раз мерился, – говорит Поручик. – В школе уже взрослый был. Я и так знаю: главное не размер, а умение. И к тому же у меня все равно длинней. Если бы я с ними мерился, они бы огорчились и дружить со мной не стали.

Я могу утешать себя тем, что никогда не дружил с Ромкой. Мы учились в одном классе, теперь вместе в бизнесе – но другом я его никогда не считал. Я могу себя утешать, но соврать себе не могу: будь Женька женой Альперовича, я бы не удержался. Наверное, потому, что я верю в любовь.

– Идиот, – говорит Лера Поручику, – я имела в виду в переносном смысле. Кто круче.

– Выше нас только небо, круче нас только яйца, – привычно откликается Поручик.

– I mean, для мужчины очень важен количественный критерий. У кого длиннее член, кто быстрее написал контрольную, кто больше женщин трахнул, кто больше денег заработал, у кого машина круче…

Если так – то я тоже никогда ни с кем не мерялся. Например, с пятого класса я признал: Альперович меня умнее. Ну и хорошо. Приятно дружить с умным человеком. А деньги? Деньги я начал зарабатывать позже всех и наверняка заработал куда меньше, чем Ромка или Сидор.

– А разве у женщин не так? – пожимает плечами Роман. – Можно подумать, Женька не различала, когда денег много, а когда – мало.

– Это совсем другое, – говорит Лера. – Для женщины деньги – это конкретные вещи, которые можно купить. А для мужчины деньги – это форма абстрактной идеи.

Никогда не думал, что значат для Жени деньги. Мы никогда не говорили о деньгах: мы говорили о любви. Если бы я не разучился писать стихи, я бы вспомнил наши разговоры, описал бесконечные рестораны, горящие свечи, танцующие пары, наши руки встречаются под столом, губы сближаются для поцелуя. Жаль, я разучился складывать слова в строчки.

Мы рассаживаемся вокруг стола. Я стараюсь не думать: месяц назад на нем лежала уже мертвая Женя. Опустевшее место любви, место преступления.

– И зачем, Сидор, ты нас здесь собрал? – говорит Альперович.

Сидор встает, нависает над столом, опираясь на него. Так он и стоял на комсомольских собраниях в классе – и глядя на него, я снова чувствую себя членом небольшой ячейки.

– Пора уже кончать эту историю, – говорит он. – У меня появились новые данные – и сегодня я готов назвать убийцу Жени.

– И, конечно, это один из нас, – говорит Альперович.

– Да.

– Прекрасно. – И Альперович откидывается на спинку кресла, будто говоря: ну, расскажи, а я послушаю.

Вот и все, думаю я. Сейчас все закончится. Не понимаю, зачем Альперович пришел к Сидору и сказал, что это убийство? Ведь он-то с самого начала знал, откуда у Жени этот последний лепесток.

– Мы все знаем, – начинает Сидор, – Женя умерла не от отравления ЛСД, а от аллергического шока. Пенициллином была пропитана так называемая «марка». Мы все знаем про аллергию, любой из нас может изготовить такую марку. Но убийца поступил хитрее. Он купил настоящую марку, пропитал раствором пенициллина и подсунул Жене. Любая экспертиза нашла бы следы ЛСД в организме.

– Любой эксперт знает, что от ЛСД нельзя умереть, – говорит Лера. – Это же была отправная точка всего расследования.

Я слушаю их, и мне кажется – они сошли с ума. Мне кажется: мы живем в разных мирах, и эти миры пересекаются только случайно. Сидор верит в заговор, в убийство, в происки врагов, в борьбу, в победу – а я верю только в любовь, в запах рыжих волос, нежную бархатистость кожи, трепет плоти. Конечно, куда приятнее верить во врагов, заговор, победу – что бы ни случилось, заговор вечен, враги бесчисленны, победа близка. А любовь – любовь умирает навсегда, и ты даже не можешь воздвигнуть ей памятник, превыше пирамид и крепче меди, потому что давно забыл, как слова складываются в строчки.

– Антон нашел торговца наркотиками, который продал марку убийце, – говорит Сидор. – Я этого торговца допросил, и он назвал имя своего клиента.

Вот и все, думаю я. Сейчас все закончится. Не следует возвращаться на место любви. Но как быть, если место любви – это место твоего преступления?

– Антон нашел торговца наркотиками, который продал марку убийце, – сказал Сидор. – Я этого торговца допросил, и он назвал имя своего клиента.

• Предыдущая
• 46/56
• Следующая