Серенький волчок - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/60
• Следующая

Это только называлось – похороны, потому что Сережу не хоронили, а сожгли в крематории, Андрею Николаевичу сказали, что урну можно будет забрать через две недели, он собирался увести прах сына в деревню, на местное кладбище, туда, где сам предполагал лежать.

– Может, лучше в городе? – спросил Гена. – Мы купим место, если нужно.

Андрей Николаевич только головой покачал: нет, какой город, ноги его больше здесь не будет, он еще десять лет назад понял, куда все катится, купил дом в деревне, уехал из Москвы и Сережу с собой звал, да тот говорил, что надо в институте доучиться, а потом – жаль квартиру бросать и вообще, говорил, я – городской ребенок, мне по нраву урбанистический вид, помнишь, папа, такая песня была у Майка, я тебе ставил когда-то? Вот тебе, Сережа, и урбанистический вид, вот тебе и город, вот и свежеотремонтированная квартира, куда набились все твои друзья, на кухне девушки не то плачут, не то салаты режут, а мужики выходят на балкон покурить, хотя можно и в комнате, чего уж там, никто же тут не живет больше.

Пришли и бывшие сослуживцы Андрея Николаевича, коллеги, соседи – все, кто узнал, что Сережи больше нет, пришли, чтобы поддержать, сказать слова утешения, хотя чем тут утешишь, не должны старики хоронить своих детей, неправильно это, не по-людски. Смотрели косо на Сережиных друзей – нет, не потому, что все приехали на своих машинах, будто на свадьбу или бандитскую сходку, не потому, что выставляли богатство напоказ, прикуривали американские сигареты от "Zippo", смотрели на швейцарские часы, с понтом небрежно вешали на спинки стульев дорогие пиджаки – нет, потому что все же понимают, какие это друзья, какая нынче дружба. Вместе работали – значит, конкуренты, враги, подсиживали, значит, друг друга, желали смерти, может, сами и убили. А не убили – так заказали, много ли надо сейчасВон, Николай Иванович спросил Сережиного начальника, мол, как вы думаете, Гена, кто его убил? А тот заюлил сразу, завел песню, что милиция ведет следствие, что пока нет данных, что они и сами теряются в догадках, потому что Сережа был такой честный, никому не мешал, ни в чем не был замечен. Честные люди не получают столько денег, это Андрей Николаевич всегда говорил, и Сереже говорил, не боялся, прямо в лицо. А милиция – милиция, конечно, разберется! Сколько уже разбираются: что Дима Холодов, что отец Александр Мень, что Влад Листьев – и что? Концы в воду!

– Не знал, что у Сережи отец из деревни, – говорил на балконе Денис, стряхивая пепел на чахлый газон под окном.

– Он из Москвы, просто уехал туда, – ответил Иван. – Они мало общались.

Маша тоже вышла с ними на балкон. Все эти дни она держалась ближе к Ивану, это как-то успокаивало. Поездка в Москву оказалась совсем странной, и Маша сама не понимала, что будет делать дальше. Казалось, их свадьба, о которой Сережа говорил всем, кроме нее, в конце концов случилась, и она стала частью его большой семьи, их дома, "Нашего дома", и теперь они все вместе принимали ее в гостях, водили ужинать и обедать, знакомили с родителями.

Отец Сережи, Андрей Николаевич, оказался совсем не похож на сына: сухонький, с пристальным взглядом.

– А, Машенька, – прошептал он. – Сереженька мне говорил о тебе, говорил. Добро пожаловать в новую Россию, вот и свиделись.

Маша поцеловала старика в щеку, пахнущую табаком и старым, позабытым советским лосьоном для бритья, а Андрей Николаевич отвел ее в сторону, и начал осторожно выспрашивать, не будет ли внучка?, потому что он, конечно, понимает, от мертвого-то рожать кому захочется, но чтобы она не беспокоилась, он позаботится, заместо отца будет, Маша может в деревне родить, никто даже не узнает. Маше стало как-то нехорошо, она прошептала "нннет, ннет, что вы, какой ребенок", и Андрей Николаевич сразу как-то сник, пробормотал "ну ладно", отошел к другим старикам, они выпили еще водки, и Маша стала ловить на себе неприязненные взгляды, будто виновата в том, что даже не забеременела от человека, с которым ни разу ни спала.

Сели за стол, помянули Сережу, выпили. Маша оказалась рядом с Иваном, он, как всегда, молчал, только спрашивал иногда "Салату?", "Может, рыбы?", будто вспомнив ритуал советского детства, когда все собирались за большими столами в квартирах, а не шли в рестораны или кафе, где еду приносили официанты. Теперь – только поминки, память об ушедших, память об ушедшем времени, салат "оливье", красная рыба, "Столичная" водка.

– Я не понимаю, – говорила Света Мещерякова, – почему в крематории стоят иконы. Сережа был неверующим, он бы не позволил РПЦ приватизировать его смерть.

У нее был громкий, зычный голос и даже на поминках она не хотела его приглушить. Абросимов отвечал ей тихо, но Маша расслышала: "Наша смерть нам никогда не принадлежит, кто ее ни…" и угадала недослышанное – "приватизируй". Сколько таких слов появилось, пока ее не было в Союзе, то есть в России, сколько она пропустила. А на другом конце стола кто-то из друзей Сережиного отца вцепился в заплаканную Таню.

– Вот ребенок есть, это хорошо. А муж твой кем работает?

– Сейлом, – ответила Таня. – В смысле – продавцом.

– В магазине?

– Нет, на фирме. У нас.

– И вот скажи, как ты будешь ребенка воспитывать, когда и ты работаешь на фирме, и отец его на фирме работает?

– У нас няня.

– Да я не о том! Чему ты его научишь, если он с детства только фирмачей вокруг себя и видит?

Подошел Паша, сказал что-то резкое, Маша услышала слово "просрали". Она встала и вышла на кухню, где Наташа с остервенением резала салаты на пару с Елизаветой Парфеновой, финдиректором "Нашего дома".

– А вы, Лиза, что не идете есть? – спросила Маша. – Я порежу сама, вы сходите.

– Мне, Маша, что-то не хочется, – ответила Лиза. – Я лучше здесь побуду.

Маша впервые стояла рядом с ней и заметила сухую кожу вокруг глаз, чуть различимые веснушки. Говорят, у рыжих кожа стареет быстрее, подумала Маша. Интересно все-таки, сколько ей лет.

– Я бы с вами как-нибудь поужинала, – сказала Лиза, – если вы не возражаете.

– Да, конечно, – сказала Маша, – я знаю, вы были очень близки с Сережей. Наверно, даже ближе, чем я.

– Ну, вас он зато по-настоящему любил, – ответила Лиза и снова нагнулась над салатом, засверкал нож. – Я всегда на вечеринках резала салаты, – сказала она. – У меня в школе было УПК по кулинарии, нас там научили. Так что я и в этом профессионал. Некоторые, правда, жалуются, что очень мелко получается, зато быстро.

– Я всегда боюсь, Елизавета Марковна, что вы по пальцу себе попадете, – сказала Наташа. – Так мелькает.

Маша вернулась в комнату, где уже стоял несмолкаемый шум, как всегда на похоронах, где вдруг гости начинают спорить о чем-то постороннем, чтобы забыть, из-за чего собрались. Донесся резкий голос Федора Полякова: "Все просто: вы проиграли, мы выиграли. А пленных на этой войне тоже не берут, так что каждому свое", – и потом голос Ивана: "А Сережа и мертвый будет победителем". Света перед зеркалом в прихожей подкрашивала глаза.

– Я сваливаю, – сказала она Маше. – С меня хватит. Сережа все-таки был достоин других поминок.

Из комнаты вышел Абросимов, подошел к девушкам, как бы между делом спросил Свету – проводить? Он старался держаться небрежно, словно пытаясь вспомнить, как должен выглядеть мужчина, уверенный в своей силе, заранее равнодушный к "да" и "нет", но что-то выдавало его. Может быть, глаза – жалобные и просящие.

– Нет, не надо, – ответила Света. – В другой раз, милый, хорошо?

Она поцеловала его в щеку, улыбнулась Маше и вышла.

– Даже после смерти, – пробормотал Абросимов, – даже после смерти он ее не отпускает. – И тут словно только заметил Машу: – Ой, извини, я что-то много выпил сегодня. Я, пожалуй, минут через десять тоже пойду.

– Я понимаю, – сказала Маша и повторила вслед за Светой: – С меня хватит.

• Предыдущая
• 27/60
• Следующая