Присутствие духа - Бременер Макс Соломонович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/47
• Следующая

Воля понял, что произошло то, чего Евгений Осипович так долго ждал и желал, о чем он сам еще недавно так сильно мечтал: Гнедин вновь превращался в командира Красной Армии, может быть, снова в комдива!.. Нечто очень важное становилось в жизни на свое место, но уже столь многое стронулось со своих мест за последние дни, что Воля смог почувствовать лишь мимолетную радость.

— Поздравляю, Евгений Осипович, — сказал он.

И Гнедин совершенно вскользь, кивком поблагодарил его и тут же продолжал:

— Я поручаю тебе Машу. Ты ее береги. Вы все сейчас, видимо, тоже отсюда уедете — подальше от войны. Но мы обязательно увидимся — где, точно я не могу сказать… Вот. Ты ее оберегай, как я бы ее оберегал. Ладно? — спросил он и, как бы не сомневаясь в Волином ответе, ожидательно посмотрел на Машу.

Маша выглядела такой испуганной, какой не была даже в ночь на двадцать второе, когда они все проснулись от взрывов. Воле показалось, что ее бьет дрожь.

Гнедин сказал:

— До свиданья, ребята. — Он протянул Воле газетный сверток, перевязанный бечевкой: — Это фотографии. Машины… и мои тоже родственники. Нужно бы сохранить.

Затем Евгений Осипович взял чемодан, с которым две с половиной недели назад вошел в этот дом, и направился к двери. А Волю поразили простота и быстрота, с которыми он уходил из их жизни…

— Нет, папа, нет! — закричала вдруг Маша, бросилась за ним и зарыдала, сейчас же плотно прижав к лицу маленькие руки и словно бы силясь не дать рыданиям вырваться наружу.

— Маша, я остаюсь, не ухожу, — решительно сказал Евгений Осипович и вернулся от двери, поставил к стене чемодан, сел и усадил Машу к себе на руки.

На мгновение Воля поверил, что намерения его переменились.

— Не уйду, я же сказал, — повторил Гнедин, думая о том, как быстрее успокоить ее и уйти.

В комнату вошла Екатерина Матвеевна. Она окинула всех троих быстрым взглядом, потом, чуть помедлив, остановила его на Маше. И тем особенным голосом, которым взрослые говорят иногда как бы между собой, а на самом деле — для детей, голосом, рассчитанным на несмышленышей, но чем-то сомнительным для их уха, предложила;

— А что, если вы, Евгений Осипович, поедете, куда вам надо, так? А мы туда тоже приедем с Волей и Машей?.. И вы там будете командовать, а мы — жить рядом! А?..

— Что ж, это можно будет, — неуклюже выговорил Гнедин, стараясь попасть ей в тон.

— Ну, порешили. — Екатерина Матвеевна погладила Машу по руке, которую та прижимала к лицу, после чего отлепила ее от мокрого Машиного глаза. — Отпускаешь пока что папу?

И Маша, смутно чувствуя, что не в ее согласии дело, что все равно придется отпустить, но слова ее зачем- то ждут, сказала:

— Да.

И сразу Гнедин встал, взялся за ручку чемодана… Екатерина Матвеевна поспешно, встревоженно и строго бросила ему:

— Присесть перед дорогой… Как же?..

Она, Воля, Маша сели рядом на кровать, Евгений Осипович опустился на чемодан.

Минута, которую затем он провел в неподвижности и молчании, не была для Гнедина пустой. Она была прощанием с людьми, сидевшими перед ним, и еще каким-то прощанием.

Он ощущал ее как рубеж.

И одновременно это была минута ясности, полной и резкой, во всем главном.

Люсю было не воскресить. Машу было не уберечь. Родину надо было, однако, защищать.

Он хотел защищать ее когда-то при помощи непробиваемых оборонительных линий, каких не знала военная история, при помощи техники, которую он видел на испытаниях и считал самой передовой в мире, управляемой командирами, не имевшими себе равных в умелости и отваге. Он верил, что врага удастся победить малой кровью.

Но пролита была уже большая кровь, каждый день она продолжала литься, и этой большой кровью нужно было суметь победить.

Через минуту после ухода Гнедина Воля бросился его догонять. Вопросы, которые во время торопливого прощания нельзя, не к месту было задавать Евгению Осиповичу, тяжело стучали ему в виски, — никто, кроме Гнедина, не мог на них ответить, и никто, кроме него, не стал бы его слушать сейчас…

Воля бежал к вокзалу, и, чем ближе к нему, тем больше становилось на улицах людей, стремившихся в том же направлении. Ни на секунду не замедляя бега, ловко лавируя между группами, он настиг Гнедина в тесном переулке, ведшем к вокзальной площади, и, задыхаясь, положил сзади руку на его плечо.

Евгений Осипович живо обернулся и спросил:

— Решил проводить? Мама знает, где ты?

Воля кивнул, шумно дыша, и сбоку посмотрел на Гнедина, и сразу тот узнал этот взгляд: так вот, чего-то требуя или о чем-то моля, смотрел на него этот мальчик, когда спрашивал, что ему ответил Ворошилов…

— Вчера еще вы не считали — так ведь? — положение города… угрожаемым, — начал Воля, еще слегка задыхаясь от бега. — И вот… как же могло получиться, что сегодня…

Они вышли на вокзальную площадь, и незачем стало объяснять, что именно произошло сегодня.

За те часы, что Воля не был здесь, все переменилось до неузнаваемости. Площадь была запружена людьми, целыми семьями, сидевшими на сундучках, чемоданах и просто на земле, привалясь головами к вещам, к плечам или коленям родных.

Нелегко было пересечь площадь, и еще трудней — вокзальный зал ожидания.

Все ждали ночного дополнительного поезда, о котором говорили, что он пойдет на восток по маршруту, пока еще неизвестному.

Но маршрут ни для кого не был важен — важно было уехать.

Медленно прокладывая себе дорогу в толпе, Гнедин говорил Воле, следовавшему за ним по пятам:

— Видишь ли, я судил о положении города на основании тех представлений, что у меня были. Но я не знал и не знаю планов командования. Отступление может предусматриваться оперативными планами. — Он оглянулся на Волю, жадно слушавшего его, как бы проверяя, довольно ли сказанного им, и увидел, что не довольно. — А кроме того, должен тебе доложить, и в победоносной войне случаются совершенные неожиданности для побеждающей стороны!.. Подожди-ка меня…

Евгений Осипович скрылся за дверью военного коменданта и вернулся не сразу, а слова его всё звучали у Воли в ушах, он повторял их про себя, и от каждого повторения тяжесть, мешавшая ему, уменьшалась… Кто-то крикнул как будто:

— Во-ля!

Воля обвел глазами зал и словно бы только сейчас увидел, где он. Люди вокруг выглядели такими усталыми, измученными и в то же время притерпевшимися к ужасной тесноте вокзального быта, что, казалось, быт этот существует уже очень давно… А между тем Воля знал, что еще несколько часов назад все тут было иным.

— Воля!..

Оклик был теперь ближе.

Перепрыгивая через чемоданы и узлы, протискиваясь между людьми, неохотно дававшими ей дорогу, к нему пробиралась Рита. А мать и сестра Аля делали ей недоуменные, негодующие, испуганные, отчаянные знаки, но она продолжала свой путь, изредка оборачиваясь и отвечая им жестами, в одно время успокоительными и раздраженными.

— Рита! Если посадка?! — крикнула ее мать на весь зал, убедившись, что знаки не помогают. Должно быть, она считала, что нельзя в такие минуты отходить от нее ни на шаг: объявят посадку, возникнет толчея, и они потеряют друг друга, может быть — навсегда… И, сверх того, ее страшило, наверно, что Рита удаляется от выхода на платформу — пропустят ли ее потом люди обратно?..

Наконец Рита очутилась рядом с ним.

За последнюю неделю они виделись не раз, но только ночами, во время дежурства на школьной крыше. И минувшую ночь они провели на крыше до самого рассвета, и Воля был ответственным за дежурство.

— Говорили, что в восемь будет поезд, — сказала Рита, — а его не было. Теперь ждем ночного… Я, знаешь, даже в школу не успела зайти, сказать, что уезжаем. Нехорошо, да?

— Да, не очень хорошо, — суховато согласился он по привычке быть с нею строгим, усвоенной за ночи дежурств. — Неужели ты могла уехать не простившись, и я бы потом не знал, где ты?! — живо спросил он, ужасаясь тому, что это вполне могло произойти. Он спрашивал ее не от лица школы, забыв про тон ответственного дежурного, и ждал ответа с приоткрытым от растерянности ртом.

• Предыдущая
• 14/47
• Следующая