Дом - Малышев Игорь - Страница 17

• Предыдущая
• 17/31
• Следующая

— Ах ты лаяться вздумал! — закричал Фома и принялся таскать лентяя пуще прежнего.

Через некоторое время, утомившись, домовой отпустил провинившегося.

— Ну, плешивец, смотри у меня! Ежели за лошадьми и дальше догляда не будет, я тебе последние волосья повыдергаю. Отвечай, будешь дело своё исполнять как надо?

Копыто, держась за спасённую мочалку немытых волос, нехотя буркнул:

— Буду.

— То-то, — сказал грозный домовой и пошёл с чердака.

— Ну погоди, Фомушка, попомнишь ты меня, ох попомнишь, — тихонько проговорил ему в спину конюшенный и сверкнул косым глазом.

В доме услышали доносящийся со двора шум.

— Что это? — спросил Ваня Наталью — кухарку и горничную в одном лице, а ещё растрёпу, певунью и сказочницу.

— Должно быть, кошки в конюшне подрались, — ответила та, доставая из шкафа тарелки к обеду. — Как бы Красаву не напугали.

Наталья сняла с кастрюли крышку, помешала варящийся суп. Ваня потянул носом, пахло так вкусно, что у него даже в животе заурчало. Он покраснел и смутился. Кухарка, не заметив Ваниного смущения, вдруг радостно загомонила:

— А Арсений Лександрыч наш каков! Раз — два и роды у Красавы принял! Будто всю жизнь тем занимался. А конюха как отчитал! Ты, говорит, дурак и пьяница, гнать тебя надо. Оно и правда, выгнать бы его. Куда его держать такого негодного?

Она хохотнула и вдруг тут же, как часто с ней бывало, сменила радость на грусть:

— Выгнать оно, конечно, дело нехитрое… — задумчиво сказала она. — Да ведь детишек у него, у пропойцы, четверо. И все мал-мала-меньше. Да ещё жена бабьими хворями мается. Пропадут ведь, с голоду помрут… Эх, вот ведь жизнь…

И мальчику вдруг стало ужасно стыдно, что он хотел высечь пьяницу конюха крапивой. Он снова покраснел и быстро, чтобы не заметила Наталья, вышел с кухни. А кухарка, нахмурившись, смотрела куда-то за окно и покусывала губы. Впрочем уже через минуту, она, большеглазая и живая, весело напевая «Поду ль, выйду ль я да…», проворно внесла супницу в столовую. Наталья всегда легко переходила от смеха к печали, а потом снова к веселью. Ничто не могло заставить эту девушку грустить дольше, чем нужно слезинке, чтобы скатиться по её румяной щеке к высоким упрямым скулам.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Всё ворочался с боку на бок, вспоминал прожитый день, думал, как там жеребёнок. За окном, словно огромная невидимая река, шумел ветер. По небу неслись растрёпанные вереницы туч, сквозь которые проглядывал яркий лик полной луны. Тревожно шуршали деревья и травы в саду. На душе у Вани отчего-то стало беспокойно. Он сел в кровати, подпёр голову руками и стал смотреть на улицу.

— Жеребёнку в конюшне страшно, наверное, — подумал он. — Темно, ветер воет, а он такой маленький.

Ему вдруг ужасно захотелось отправиться на конюшню, посмотреть, всё ли там в порядке, хорошо ли Красава заботится о малыше, достаточно ли мягкая у него подстилка, не открыты ли ворота, не задувает ли в стойло холодный ветер. Он вспомнил тоненькие ножки жеребёнка с полупрозрачными копытцами, робкие и смешные движения его хвостика, мокрую шкурку, и беспокойство стало почти невыносимым. Если бы он не боялся, то обязательно вылез в окно и пробрался на конюшню, но ветер завывал так тревожно, листья черёмухи шептались так предостерегающе, что Ваня не решился бы даже закрыть форточку.

Из-под кровати донеслось шумное зевание.

— Опять полуночничаешь. Сам не спишь и другим не даёшь. И чего сон тебя не берёт. Будто крапивы с репьями тебе в кровать насовали.

— Фома, Фома, — радостно зашептал Ваня, — пойдём жеребёночка посмотрим.

— Будет балова?ть-то. На улице того и гляди дождь ливанёт. Ишь, удумал. Твоё дело телячье — поел и в стойло. Спи, давай.

— Ну, Фома, — канючил Ваня, — мы только посмотрим и назад.

— «Суета сует, всё суета», говорил царь Соломон. Пустое это всё. Красава о нём лучше нашего позаботится.

Но Ваня не собирался сдаваться.

— Ты ж домовой, должен за хозяйством смотреть. Вдруг что случится?

— На то Копыто есть — конюшенный. Пусть он смотрит.

— Ты же сам видел, как он смотрит. А ночь вон какая, мало ли что, — наступал мальчик.

— А сам-то что не идёшь?

— Боюсь, — помедлив, простодушно ответил тот.

— Раз боишься, сиди дома, нечего шататься.

— Ну Фома!..

— Вот же заноза, — проговорил Фома совсем проснувшимся голосом, вылезая из-под кровати. — Щепа?, как есть, щепа?. Идём, пёс с тобой.

Ваня быстро оделся и приоткрыл створку окна.

— Полезли, — сказал он домовому, который сидел на полу и лениво ковырялся в бороде.

— Всё время в окно, да в окно. Как воры. Не хочу так. Сегодня в дверь пойдём.

Переспорить заупрямившегося домового не смог бы никто в целом свете, поэтому Ваня закрыл защёлку и покорно последовал за Фомой.

Они крадучись пошли по спящему дому. Половицы пели им свою скрипучую песню, шевелили вслед усами старые сверчки из укромных уголков, провожали глазами ночные хозяева дома — мыши. Когда друзья проходили мимо открытых дверей гостиной, наводнённой лунным светом, словно родниковой водой, из часов появилась кукушка и, то ли приветствуя беглецов, то ли предупреждая спящих, прокуковала один раз. Ваня вздрогнул и присел от страха. Домовой обернулся, тихо засмеялся в усы, прошептал:

— Испугался, храбрец на заячьих лапах, Аника — воин. Темнота — проста, оттого и страшно. — Отодвинув мальчика, он на цыпочках подошёл к часам, подтянул гирьки. — А то ведь забудут завести-то. Ни на кого понадеяться нельзя. Всё сам, всё сам…

В конюшне царила непроницаемая темнота. Луна закуталась в грубую овчину туч и была такова. Конюх, развалясь у стены, выводил носом соловьиные трели.

— Фу, опять пьяней вина, — плюнул, наклонившись над ним, Фома. — Плохой хозяин твой отец. Гнать надо было этого прохвоста, а он вишь, пожалел. И Копыто тоже куда-то делся. А, хотя, нет, вон он.

Домовик поворошил сено.

— И от этого тоже, как из бочки разит. Вот компания!

Фома посмотрел по сторонам, почесал косматый затылок.

— Ну да ладно, братцы-забулдыги, будет вам праздник с песнями.

С этими словами он юркнул в приоткрытые двери конюшни.

— Эй, ты куда? — спросил Ваня, но того уже и след простыл.

Мальчик присел на охапку сена. Похрапывал конюх, шуршал ветер по соломенной крыше, ворковали, сидя на балках, сонные сизари, разбуженные незваными гостями. На небе сквозь прореху в тучах появилась луна и свет её потоком голубой воды хлынул в конюшню. Время шло, а домового всё не было. Ваня сидел не дыша и боялся пошевелиться.

— Мало ли кто выскочит из-под сена, а конюх спит, — думал мальчик, поджимая ноги. — И Копыто тоже спит. Фома сбежал куда-то. Вон опять в сене что-то шуршит. Поди разбери, то ли это мыши путаются, то ли идут потаёнными тропами страшные существа с красными глазами и чёрными зубами.

Лунный свет неспешной таинственной рекой тёк через конюшню, плескался о стены, сложенные из грубых камней, закручивался водоворотами возле ворот, застаивался по углам-заводям, перебирал стебли трав, ставшие вдруг похожими на водоросли. Конюх в углу выглядел посиневшим утопленником. В открытом рту его плескалась тьма, и казалось оттуда вот-вот выглянет пучеглазый рак или вёрткий пескарь, облюбовавший там себе жилище.

Вдруг шорох раздался совсем рядом с мальчиком, и Ваня, чуть не вскрикнув, кинулся к стойлу, где лежала уставшая за день Красава. Маленький, когда боится, всегда ищет большого и спокойного. Скрипнув дверью, Ваня вбежал внутрь и присел около лошади. Та спала, но услышав скрип, встревоженно подняла голову, закрывая своего жеребёнка, шумно потянула воздух и, увидев, что бояться нечего, доверчиво подалась навстречу мальчику. Ваня обнял её за гладкую шею, перевитую тугими стволами мускулов, прижался щекой к уголку мягких губ. Тёплое влажное дыхание лошади тронуло лоб мальчика, взъерошило волосы. Ване стало вдруг так радостно, что он быстро поцеловал Красаву возле глаза и снова прижался к её щеке.

• Предыдущая
• 17/31
• Следующая