Дом - Малышев Игорь - Страница 22
- Предыдущая
- 22/31
- Следующая
Он вдруг почувствовал, как кирпичные стены печи сдавливают плечи огня, не дают ему вырваться, развернуться, запеть как он умеет. Показать во всей красе свой низкий ревущий голос, рвануть в небо огненным роем искр-пчёл. Вытянуть вверх жаркую голову, потянуться к звёздам, отбросить подальше ветошь полумрака и весело хлопать на ветру. Мальчику вдруг стало ясно, что только тонкая дверца отделяет пламя от свободы. Ване отчаянно захотелось поднять завиток запора и выпустить лохматых бесят на волю. А те махали ему лапками изнутри печки, трескуче шептали о чём-то, тёрлись о раскалённую дверцу. Мальчик вздрогнул, испугавшись своих мыслей, и тревожно посмотрел на Фому, не догадался ли тот, о чём он тут думает. Но домовой в своём халате, полном мышей, безмятежно сидел на низкой скамеечке, ничего не замечал и ни о чём не беспокоился. Ваня облегчённо вздохнул и поудобнее устроился на стуле.
На кухне хорошо и уютно. Дрова крошились в печи на яркие комочки угольков, посапывал в углу домовой. На потолке переливались красноватые отблески пламени. В жаре и тишине Ваню разморило. Глаза его стали слипаться и он почти заснул, когда Фома завозился на скамейке и прошептал:
— Вот ещё незадача! Ну чего там с трубой может быть? Осенью бы и посмотрел. Куда мне сейчас…
— Что такое? — встрепенулся мальчик, разгоняя дрёму.
— Да дом опять чудит. Трубу ему, вишь ты, надо посмотреть, — досадливо ответил домовой.
— Сейчас? Ночью?
— Сейчас, ясное дело… — и он, переваливаясь с боку на бок, побрёл к двери. — Она ж горячая… Чего я там увижу?.. — бормотал он на ходу.
Фома с мальчиком выбрались на двор. Домовой с сомнением посмотрел на тёмную крышу, которая, словно хребет какого-то исполинского зверя, чернела на фоне светлого от месяца неба. Из трубы дома прямо вверх уходил белёсый, похожий на ствол берёзы, столб дыма и терялся где-то в небесных далях. Любопытные звёздочки, перемигиваясь, поглядывали на него, и словно бы даже подвинулись поближе, чтобы лучше рассмотреть незваного гостя. Месяц тихо покачивал рогами и задумчиво смотрел на тонкую ниточку, протянувшуюся от земли до самого неба.
Ваня с Фомой приставили к крыше длинную лестницу и домовой, ворча на недомыслие дома, стал медленно подниматься вверх. Почувствовав подъём, за пазухой у него стали попискивать взволнованные мыши.
— Тихо вы там, — встряхнул их домовой, — разорались тоже. Большое дело, на крышу лезем.
Осторожно ступая по коньку, Фома на четвереньках, словно огромный кот, добрался до трубы. Придерживаясь за её тёплые шершавые бока, поднялся во весь рост. Обошёл кругом.
— Всё тут в порядке. Чего ему надо? — бормотал он. — Может, внутри чего… Хотя чего там может быть? Дыра, она и есть дыра.
Домовой ухватился за край трубы и заглянул внутрь, в её чёрное, сплошь покрытое сажей, словно нежной пушистой шёрсткой, нутро.
И тут дым вдруг выгнулся дугой, подхватил Фому за ворот и стал поднимать в воздух. Домовой отчаянно заболтал ногами, заверещал, что было мочи:
— А ну отпусти! Брось баловать, ишь чего удумал! Отпусти, говорю, немочь бледная! По ветру развею, в пыль обращу! Брось, дровяной послед!
Почуяв неладное, за пазухой халата испуганно завозились, заверещали мыши. Некоторые любопытные попробовали высунуться наружу, но увидев, как удаляется от них земля, с крышей дома, сараем и удивлённым маленьким мальчиком возле лестницы, в страхе спрятались обратно. Прижались что есть сил к домовому, закрыли глаза и замерли, будто нет их вовсе и никогда не было. А Фома не переставал брыкаться, упорно пытаясь пнуть дым, но ноги его нисколечко не могли повредить этому тёплому молочно-белому потоку и вознесение домового вместе с мышами в небеса неумолимо продолжалось. Дым нёс их легко, словно они были не тяжелее тополиных пушинок в июне.
— Вот ведь бестелесное создание, ни пинка ему не дать, ни кулаком не хватить, — сетовал домовик, крутясь, как ухваченная за шиворот кошка. — Это всё дома проделки. Его выходки, уж я-то знаю. Ну погоди, сарай дровяной, спущусь, муравьёв на тебя натравлю. Рыжих, чёрных, всяких. Самые злые муравейники выберу. Чтоб в труху тебя изъели. Целыми днями от щекотки трястись будешь!
Домовой поднимался всё выше. Дом его стал уже совсем крохотным и вскоре затерялся среди лесов и полей. Дороги превратились в тонкие волоски. Под ярким светом месяца земля внизу лежала словно посеребрённая. Будто среди лета вдруг пришла зима и всё укрыла белая пороша. Фома дёрнулся последний раз и утих, залюбовавшись огромным ночным простором, молчаливым и таинственным. Линии горизонта словно в испуге разбегались прочь друг от друга, открывая всё новые заповедные дали, куда домовому никогда не добраться. Мыши, осмелев, высунулись в дырки хламиды и молчали, заворожённые небывалой картиной. Они, никогда не покидавшие подвал, не могли поверить увиденному и застыли от удивления и радости. Просторы распахивались перед путешественниками, словно кто-то раскатывал небывало красивую ткань: притихшие леса, сабля реки, укутанная белёсым туманом, мост, размером с былинку, росистые поля. Стая уток взлетела с далёкого озера и двинулась куда-то бесшумными чёрными точками.
— Не иначе, Урт спугнул или рыбина его, — подумал Фома.
Звёзды звенели под ветерком звонко и красиво, как крещенские льдинки. Фома запахнул халат на груди, затянул пояс. Ни одна птица не залетает в такие выси, куда занесло маленького домового. Воздух стал колючим, как в самую лютую зиму. Путешественник дохнул, изо рта вылетело облачко пара и лёгкий ветерок тут же разметал его.
Дали становились всё неогляднее и вдруг на юге открылась огромная мерцающая в ночном свете водная гладь и вокруг словно разом посветлело.
— Море! — прошептал Фома и тихо пискнули за пазухой мыши, вторя ему.
Море переливалось и играло. Фома даже с такой высоты почувствовал, какое оно тёплое и ласковое. Показалось, что он слышит шелест бегущих по жёлтому песку волн, стук камней, что переворачивает прибой. Послышался крик чаек, плеск дельфинов, шумные вздохи китов.
— Море, это там, где край света, — прошептал домовик и в тот же миг стал снижаться.
— Эй, погоди! Дай ещё посмотреть, — просил он дым, но тот продолжал спускать его вниз.
Поднялся ветер, захлопал полами хламиды, теснее прижались к домовому мыши. Столб дыма наклонился, как дерево в ураган, и стал относить Фому куда-то прочь от дома. Почуяв, что этак его может отнести куда угодно, домовой снова задёргался, засучил ногами.
— К дому неси! Слышишь? Где взял, там и положь! Не твоё, не лапай! Да куда ж ты меня тащишь-то?
Внизу мелькали какие-то совсем незнакомые места. Спящие деревни, железная дорога с паровозом, из трубы которого валил чёрный, как комья непроглядной тьмы, дым. Освещая себе дорогу фонарём, паровоз сердито загудел и исчез за лесами. Домовой хватанул ртом сажи, что выкинула в воздух машина, зачихал, закашлялся.
— Во зверюга какая страшная! Ох, и не продыхнуть после неё! Нет, конь не в пример лучше… — проговорил он осипшим голосом. За пазухой у него звонко чихали мыши.
Дым бросил Фому посреди бескрайнего поля. Путешественник, громко охая, перекатился по высокой траве и замер, запутавшись в прочных стеблях. При падении пояс его халата развязался и серые пленники, вереща, рассыпались вокруг. Домовой открыл глаза. Прямо над ним, посерёдке неба висел месяц. Фома провёл по лицу мокрой от росы рукой, сел, тряхнул косматой головой.
— Да… — протянул он. — Слазил на крышу. Вот те здрасьте-пожалте.
Он оглядел мышиное племя, которое, сиротливо попискивая, собиралось возле него. Зверьки вопросительно поглядывали на домовика, мол, что делать-то будем? Где жить-ночевать станем?
— Домой пойдём, — коротко ответил им Фома.
И они пошли домой. Добирались неделю. Спали в ямах под корнями вывороченных сосен, под мостами через неспешные тихие речки из тех, что летом воробью по колено, в душистых стогах да заброшенных шалашах пастухов. Если ночи были прохладные, Фома укрывал своих недавних врагов дырявой бородой и полами халата. Мыши, боясь остаться в одиночестве, старались ни на шаг не отставать от домового и лишь когда их маленькие лапки совсем ослабевали, начинали робко и просительно напоминать о себе. Фома останавливался, вздыхал:
- Предыдущая
- 22/31
- Следующая
