Голос нашей тени - Кэрролл Джонатан - Страница 2

• Предыдущая
• 2/40
• Следующая

У меня был хомячок в серебристой клетке, коврик с изображением Одинокого Рейнджера [3], а на стене висели вымпелы колледжей. Все мои карандаши я всегда держал остро заточенными, а книжки о братьях Харди [4] всегда стояли в алфавитном порядке. Одной из множества штук, которые Росс так любил вытворять, чтобы поиздеваться над моей аккуратностью, было войти ко мне в комнату и спикировать на мою заправленную кровать. Он раскидывал руки, насколько мог, и врезался в нее с максимальной скоростью. Часто какая-нибудь из деревянных распорок стонала или даже ломалась, а подушка от сотрясения взлетала в воздух. Я скулил, а он восторженно хихикал.

Но само его присутствие было подарком, и потому я никогда не жаловался слишком громко. Однажды он подложил мне на подушку половину дохлой кошки с бейсбольной кепочкой на голове, а я ни одной живой душе не рассказал об этом. Я пытался делать вид, будто это наш с ним особый секрет.

Его комната была напротив моей, но всегда в десять раз чудеснее. Я признаю это. Все там было вверх дном, от кроссовок на столе до радио под матрацем. Между ним и матерью то и дело вспыхивали мировые войны по поводу его комнаты, но, несмотря на все ее скандалы и угрозы, три четверти времени в комнате все было так, как хотел он. Особенно удивляло разнообразие скапливавшихся там вещей.

Никаких вымпелов колледжей. Он притащил необъятную афишу фильма про Годзиллу, так что целую стену покрывали языки пламени, кровь и молнии. На другой стене располагался изодранный албанский флаг — отцовский военный трофей. На полках стояли полный комплект журнала «Знаменитые монстры кинематографа» [5], покрытое язвами чучело скунса, все книги про волшебника страны Оз и несколько гротескных чугунных копилок, что нынче так популярны в антикварных магазинах.

Он обожал ходить на городскую свалку и часами рылся в кучах металлическим прутом, откатывая в сторону то, что могло представлять интерес. Там он нашел фарфоровую табакерку, железнодорожные часы без стрелок, книгу про бумажных кукол 1873 года издания.

Я помню все это, потому что недавно проснулся среди ночи после одного из тех удивительно отчетливых снов, когда все происходящее предстает в таком холодном, ясном свете, что после пробуждения чувствуешь себя в реальном мире нелепо. Как бы то ни было, во сне я был в его старой комнате и, проснувшись, схватил карандаш и бумагу и составил перечень всего, что там видел.

Если комната мальчика — это расплывчатая картина того, чем он станет позже в своей жизни, то Росс стал бы торговцем антиквариатом? Клоуном? Думаю, кем-то непредсказуемым и очень необычным. Лучше всего я запомнил, как лежу на его кровати (это если он позволял мне войти в комнату — я обязательно должен был сначала постучаться) и мой взгляд скользит по книжным полкам, стенам и вещам. У меня было чувство, будто я нахожусь в некой стране или на какой-то планете, невообразимо далекой от нашего дома, от моей жизни. И, оглядев все это в сотый раз, я смотрел на Росса и радовался: ведь как бы ни был он враждебен ко мне, чужд и жесток, но он был мой брат, и мы жили в одном доме, имели одну фамилию, и в наших жилах текла одна кровь.

С возрастом его вкусы изменились, но это лишь означало, что они стали еще более странными. Какое-то время он был одержим старыми пишущими машинками. У него их всегда было по три или четыре сразу — разобранные на тысячу деталей, они лежали на его письменном столе. Он вступил в клуб коллекционеров антикварных пишущих машинок и несколько месяцев писал и получал сотни писем. Обмен деталями и советами по ремонту… Иногда его просили к телефону странным, словно бы замшелым голосом откуда-нибудь из Перри, штат Оклахома, или из Гикори, штат Северная Каролина. Беседуя с этими фанатиками, Росс проявлял выдержку и уверенность сорокалетнего мастера-ремонтника.

От пишущих машинок он перешел к старинным воздушным змеям, потом к собакам-шарпеям, а сразу за ними — к Эдгару Кейси и розенкрейцерам [6].

Можно подумать, будто он был многообещающим вундеркиндом, и до какой-то степени это так, но во всем, что не касалось его навязчивых увлечений, Росс был чрезвычайно замкнут и скрытен. Он постоянно запирал дверь в свою комнату, и, соответственно, родители подозревали его во всевозможных «делах», творящихся там. Я же твердил, что он запирается просто им назло, но меня не слушали.

Дважды или трижды в неделю у них с мамой происходило генеральное сражение, причем повод мог быть любой. С ее взрывным темпераментом ему ничего не стоило вывести ее из себя (достаточно было, например, жевать с открытым ртом или не вытереть ноги), но это его не удовлетворяло. Будучи в соответствующем настроении, он стремился совсем сбить ее с толку, чтоб она, разъяренная, спотыкаясь от ярости и ничего не видя, крушила все на своем пути.

Полагаю, это не так уж необычно, если «отцы и дети» все время находятся на ножах в период так называемого переломного возраста, однако в нашей семье получилось так, что мама все больше и больше проигрывала Россу и потому все недоверчивей относилась к нам обоим. Я трусливо покидал поле боя, как только чувствовал, что атмосфера накаляется, но не всегда мне удавалось сбежать. Осадки после ее громов и молний часто ранили меня тоже, и несправедливость мира казалась мне невероятной. Я знал, что я благополучный, нормальный мальчик, и знал также, что брат мой — совсем наоборот. Я знал, что он сводит маму с ума, и с готовностью понимал, почему из-за него она выходит из себя. Но чего я никак не мог взять в толк, это того, каким образом я втягиваюсь в их порой безжалостные битвы, после которых меня шлепали, или ругали на чем свет стоит, или наказывали ни за что ни про что.

Отпугнуло ли это меня от жизни, заставило ли ненавидеть всех матерей, что я встречал с тех пор? Вовсе нет. Поведение Росса меня пугало, и порою до дрожи, но я был и самым благодарным зрителем из всей его аудитории. И даже принимая во внимание периодически достававшиеся мне тумаки, я бы не променял жизнь на окраине страны бурь ни на что на свете.

Вскоре он начал красть все, что попадалось ему под пуку. В большой степени благодаря своему нахальству он был первым среди воришек. Не раз его ловили в магазине за руку и спрашивали, зачем он взял эти часы (книгу, зажигалку). С простодушным, непонимающим видом он отвечал, что просто несет их вон туда, своей матери. Под невинным взглядом Росса продавец тут же извинялся за свою грубость, и через пять минут Росс с украденной вещью в кармане уже был на улице.

Однажды он разругался с матерью на следующий день после Рождества и сказал ей, что все его рождественские подарки нам — краденые. Она взорвалась, а отец — опечаленный, но успевший уже привыкнуть к подобному — спокойно спросил, из какого они магазина. Росс не сказал — и все опять началось по новой.

Через пять дней родители ушли встречать Новый год и оставили Росса присматривать за мной. Через десять минут после того, как дверь за ними закрылась, он подбил меня съехать по перилам с закрытыми глазами. Я успел проехать пару футов, прежде чем почувствовал ужасное жжение на тыльной стороне ладони. Я вскинул руки, сбив сигарету, которой он меня жег, потерял равновесие, опрокинулся и упал на предплечье, которое хрустнуло в двух местах. Все, что я помню кроме боли, — это лицо Росса, придвинутое вплотную к моему, и как он снова и снова повторяет, что лучше бы мне держать мой вонючий рот на замке.

Я был дурак? Да. Мне следовало кричать «караул»? Да. Я хотел, чтобы брат полюбил меня хоть немного? Да.

В пятнадцать лет Росс сменил имидж и стал крутым парнем. Кожаная куртка с тысячью молний и хромовых кнопок, итальянский нож с костяной рукояткой и выкидным лезвием, тюбик геля для волос на полке в ванной.

• Предыдущая
• 2/40
• Следующая